умственным взором, отмахивался от нее, как от чего-то такого, что вовсе не к спеху, чем можно будет заняться со временем и что может подождать, пока у него выберется досуг. Но теперь, когда он снова очутился на улице, ему пришло в голову как нечто вполне возможное, что мистеру Тэпли, пожалуй, в конце концов надоест ждать на пороге редакции «Нью-йоркского скандалиста»; поэтому он сказал своему новому знакомому, что если ему безразлично, в каком направлении идти, он был бы очень рад развязаться с этим делом.
– Кстати, говоря о делах, – добавил Мартин, – позвольте мне тоже задать вопрос, чтобы не отстать от американцев: у вас в городе постоянные дела или вы приезжий, так же как и я?
– Приезжий, – отвечал его знакомый. – Я родился в штате Массачусетс и постоянно живу там. Моя родина – тихий провинциальный городок. Я не часто бываю в деловых центрах, и близкое знакомство не расположило меня в их пользу, уверяю вас.
– Вы бывали за границей? – спросил Мартин.
– О да.
– И, как большинство путешественников, еще больше полюбили родные места и родную страну? – сказал Мартин, глядя на него с любопытством.
– Родные места – да, – ответил его знакомый, – родную страну, как отечество, – тоже да.
– Вы подразумеваете какую-то оговорку, – сказал Мартин.
– Ну что ж, – ответил его новый знакомый, – если вы спрашиваете, вернулся ли я с большим пристрастием к недостаткам моей родины; с большей любовью к тем людям, которые (за столько-то долларов в день) хотят прослыть ее друзьями; с большей терпимостью к распространению среди нас тех принципов в общественных и частных делах, защита которых, вне гнусной обстановки уголовного процесса, опозорила бы даже ваших английских крючкотворов из Олд-Бейли, – в таком случае я отвечу прямо: нет!
– Нет?.. – отозвался Мартин совершенно тем же тоном, прозвучавшим, как эхо.
– Если вы спрашиваете, – продолжал его спутник, – доволен ли я порядком, который резко делит общество на два лагеря, примем один, составляющий огромное большинство, кичится мнимой независимостью, весь жалкий смысл которой заключается в позорном пренебрежении к общепризнанным условностям, смягчающим нравы и общественные обычаи, так что чем грубее человек, тем больше Эта независимость ему по вкусу, в то время как другой, недовольный низким уровнем, установившимся во всем, ищет утешения в изящной и утонченной частной жизни, предоставив судьбы общественного блага превратностям и шуму обшей свалки, – я опять-таки отвечу: нет!
И опять Мартин повторил: «Нет?..» все тем же странным тоном, встревоженный и расстроенный, говоря по правде, не столько общественным неустройством, сколько из-за того, что померкли радужные перспективы в области строительства жилых домов.
– Словом, – продолжал его собеседник, – я ни из чего не усматриваю, а следовательно и не верю и не допускаю мысли, что мы образец мудрости, пример всему миру, вершина человеческого разума и многое другое в том же духе, о чем вам будут твердить двадцать раз на дню, – когда все дело в том. что мы начали политическую жизнь, имея за собой два неоценимых преимущества.
– Какие же это? – спросил Мартин.
– Во-первых, наша история началась так поздно, что миновала века кровопролитий и жестокости, через которые прошли все другие народы, и, таким образом, получила весь свет их опыта без сопутствовавшего ему мрака. Во-вторых, у нас обширная территория и пока еще не так много людей. Принимая все это в соображение, я думаю, что мы сделали очень мало.
– А образование? – нерешительно спросил Мартин.
– Кое-что сделано, – сказал его собеседник, пожав плечами. – но все же хвастаться нечем, потому что и в Старом Свете и даже в деспотических государствах сделали не меньше, если не больше, – и не поднимали такого шума. Конечно, мы затмили Англию, но Англия – это уже крайний случай. Вы же сами похвалили меня за откровенность, – прибавил он, смеясь.
– Я нисколько не удивляюсь, что вы говорите с такой прямотой о моей стране, – ответил Мартин. – Но ваша откровенность по отношению к вашей родине изумляет меня.
– Вы увидите, что это здесь не такое редкое качество, смею вас уверить, только не среди полковников Дайверов, Джефферсонов Бриков и майоров Паукинсов, хотя и лучшие из нас похожи на слугу из комедии Голдсмита[54], который никому, кроме себя, не позволял ругать своего барина. Давайте поговорим о чем-нибудь другом, – прибавил он. – Вы приехали сюда, вероятно, затем, чтобы поправить свои средства, и мне бы не хотелось вас разочаровывать. Кроме того, я на несколько лет старше и, быть может, кое в чем мог бы подать вам совет.
Ни малейшего любопытства, ни назойливости не было г, этом предложении – чистосердечном, непритязательном и добродушном. Невозможно было не почувствовать доверия, видя такую доброту и располагающие манеры, и Мартин откровенно рассказал, что привело его в эти края, признался даже в своей бедности, как ни трудно это было. Он не сказал, до какой степени беден (уклонившись от полного признания), а повернул дело так, что можно было предположить, будто денег у него хватит на полгода, когда их не было и на полтора месяца; все же он сказал, что беден и что будет рад любому совету, какой его новый друг захочет ему дать.
Нетрудно было заметить, – а особенно легко это было Мартину, восприимчивость которого обострилась в силу всего пережитого им, – что лицо незнакомца сильно вытянулось, едва он услышал о будущем строительстве жилых домов. И хотя он старался ободрить Мартина насколько возможно, он все же не удержался и невольно покачал головой, что в переводе на простой язык значило: «Ничего не выйдет!» Однако, не теряя бодрого тона, он сказал Мартину, что, хотя в этом городе не найдется ничего подходящего, он немедленно возьмется за дело и наведет справки, где может скорее всего понадобиться архитектор; а затем назвал Мартину свою фамилию – Бивен, и свою профессию – он был медик, но почти не занимался практикой; он также рассказал ему о себе и о своей семье, что заняло все время, пока они шли в редакцию «Нью-йоркского скандалиста».
Мистер Тэпли, очевидно, уселся отдыхать на площадке второго этажа, ибо, еще не поравнявшись с домом, они услышали звуки британского гимна, который насвистывал во всю мочь расположившийся там джентльмен. Поднявшись туда, откуда доносилась эта музыка, они увидели мистера Тэпли, который, сидя на бастионах из багажа, исполнял национальный гимн, как видно ради увеселения седовласого негра, восседавшего на одном из бастионов (то есть на чемодане) и не сводившего глаз с Марка; а тот, подперев голову рукой, отвечал ему таким же задумчивым взглядом и свистел без умолку. Он, должно быть, только что пообедал, потому что нож, фляжка и какие-то объедки в носовом платке валялись рядом. Некоторую часть своего досуга он употребил на украшение редакционной двери, изобразив на ней свои инициалы буквами в полфута вышиной и месяц и число несколько помельче, причем все это было обведено затейливой каемкой и сразу бросалось в глаза.
– Я уж начал бояться, как бы вы не пропали, сэр! – воскликнул Марк, вскочив на ноги и бросив насвистывать на том самом месте, где англичане обычно заявляют (впрочем, это дело темное, когда мотив насвистывают), что они никогда, никогда, никогда…
– Надеюсь, ничего не случилось, сэр?
– Ничего, Марк. Где ваша приятельница?
– Эта сумасшедшая, сэр? – спросил Марк. – О! У нее все слава богу, сэр.
– Нашла она своего мужа?
– Да, сэр. По крайней мере нашла то, что от него осталось, – прибавил Марк для большей точности.
– Он не умер, надеюсь?
– Не совсем умер, сэр, – ответил Марк, – но перенес больше лихорадок и горячек, чем полагается живому человеку. Когда жена увидела, что его нет на пристани, я думал, она и сама умрет, честное слово!
– Так разве его не было?
– Его не было. Была какая-то еле живая тень, которая насилу приползла, так же мало похожая на него, как ваша тень, вытянутая во всю длину, похожа на вас. Но это было все, что от него осталось, сомневаться не приходится. Она обрадовалась, бедная, как будто заполучила его целого и невредимого.
