Поговорку эту Марфа слышала от кого-то ещё в детстве. Смысла не поняла но запомнила. С тех пор даже в голодные времена она не пробовала генеральской задницы. А поговорка осталась. Что за вкус у белого мяса? Никакого вкуса.
Отдельно она после телячьей – отбивной с зеленым горошком съедала мисочку квашеной капустки, – с лучком репчатым, подсолнечным маслицем и густо присыпанную клюквой; сверху ещё непременно посыпали сахарным песком, – лишняя кислота отбивалась, а сладость шла неимоверная.
Очистив организм, как она полагала, капусткой, Марфа наконец приступала к обеду.
На обед (первый обед подавался сразу после завтрака, второй в 12 часов, третий в 15 и четвертый – в 18; потом, с 19, начинались ужины и продолжались с перерывами до 24) шли у супы. Сегодня на первый обед был подан гороховый супец со свиными шкварками. Марфа любила, чтобы шкварки были хорошо прожарены и на них оставалось побольше мяса. В супец она добавляла из стоявшей на столе огромной фарфоровой миски горсть мелких белых сухариков.
«Вторым первым» шел борщок – с толстым слоем жира, сквозь который – просвечивала красная сущность борща. Борщ и сам был густо сдобрен чесноком, а если учесть, что к нему «поддавались хорошо прожаренные белые – украинские пампушки, обсыпанные мелко порезанным чесноком, то вскоре рот Марфы пылал, как Везувий на второй день после извержения.
Почему на второй? Потому что на первый он так пылал, что вытерпеть невозможно. А на второй – уже терпимо.
В это утро аппетита у Марфы что-то не было. И она отказалась от тарелки третьего в меню супа – картофельного крестьянского супчика с фрикадельками величиной с тефтели.
И сразу приказала подавать второе второе. Потому что решила считать первым вторым съеденную ею огромную телячью отбивную.
Поросенок шел по разряду горячих закусок.
Второе второе радовал глаз не меньше, чем все, описанное ранее.
Это была дальневосточная семга, вернее половина семги, или чуть больше половины, – голова и хвост с примыкавшими к ним частями рыбьего мяса предназначались прислуге, а середина – примерно две трети гигантской рыбины, были поданы в специальном соусе, рецепт которого Марфе привезли из Брюсселя. Семга под этим соусом была просто восхитительна на вкус.
Так что, съев почти всю огромную порцию, Марфа даже задумалась, есть ли ей запеченные во фритюре кусочки стерляди. Но попробовав один кусочек, уже не могла удержаться, – сочная, нежная, свежайшая стерлядочка открывала свои прелести лишь тогда, когда раскусишь покрывающий каждый кусочек нежно- золотистый скляр.
Тут бы можно было сделать перерыв. Но, выпив пару рюмок горьковатой «Рябины на коньяке», которую ей специально привозили из Карелии, где волшебный напиток делали на Петрозаводском ликероводочном заводе из местной «марциальной воды» и северных травок и олонецких ягод рябины, она почувствовала снова легкий, ненавязчивый аппетит…
К «Рябине на коньяке» хорошо пошел «рыбник» – карельский рыбный пирог из серой почти коричневой муки, с запеченной внутри толстой хлебной корки нежнейшей, чуть сладковатой ряпушки.
Заев ряпушку парой столовых ложек архангельской клюквы, Марфа оглядела стол.
Так хороший военачальник осматривает поле сражения, приглядываясь, где надобно ещё немного подчистить, – куда дослать пехотинцев, куда выслать легкую конницу, а куда направить огонь тяжелых батарей.
Вот, память старая, чуть не забыла, – всполошилась Марфа, углядев на гигантском столе рябчиков с брусникой.
Специальной лопаткой на длинной ручке она подвинула к себе заинтересовавшее её блюдо. Есть, правда, уже не хотелось. Однако она откусила несколько раз от бедрышка рябчика, ощутив приятный, всегда да ей нравившийся горьковатый вкус дичи. Чайная ложка брусники завершила вкусовую гамму.
Запив рябчика глотком настоящей «Хванчкары», которую ей привозили из Голландии, где дивное грузинское вино разливали из бочек по бутылкам, Марфа посчитала первый обед или второй завтрак почти завершенным.
Оставалось, сладкое.
Марфа с удовольствием съела большую миску мороженого с клубникой. Огромный кусок торта «Прага» (в Москве, в ресторане «Прага» такие «Уж не живут», ей торт делали специально на крохотной частной кондитерской фабрике, работающей в режиме «VIР»), запив его чашкой крепчайшего, почти коричневого чая «Липптон».
Теперь можно было приступить к самому приятному.
Марфа обожала черный, крепчайший кофе с ликером «Бенедиктин». У каждого, как говорится, своя слабость.
У Марфы была вот такая.
За кофе она думала. Курила сигарету за сигаретой крепкий и ароматный «Филипп Моррис» и думала.
Вот-вот в Москву с подмосковного военного аэродрома должны привезти партию «дури». Чистейший героин из Бирмы, прошедший двойную очистку в Турции, снова, для заметания следов, перевезенный на север Афганистана, переброшенный на мулах, караваном, через границу, доставленный на военный аэродром, и вот теперь, с уже подмосковного военного аэродрома (куда ночью должен был пробыть борт из Таджикистана) доставленный в Москву, на Петрозаводскую улицу, в ангары бывшего НИИ стекловолокнистой оптики, давно давшего «дуба» и сдавший его Марфе свои гигантские испытательные ангары, наркотик резко подскочил в цене.
Теперь он должен уйти в Европу. Амстердам заплатит за него ещё вдвое. И все равно не останется в накладе. Такой чистоты героин везде дорог.
Боже мой… Скольких московских коллекционеров её бригадам пришлось почистить, сколько церквей по Руси лишились старинных икон, столько музеев и библиотек не досчитались уникальных инкунабул,
