наблюдала по телевизору, как мечется народ, как отшатывается от своих вчерашних кумиров и тоскует по советским порядкам, когда какой-никакой, а минимум жизнеобеспечения все же был.
декламировала какая-то бабка, впрочем, много моложе Виктории, на коммунистическом митинге.
Виктории этот стишок запомнился. Но ей – вот незадача! – не нравились новые коммунисты. Положим, они ей еще со времен Брежнева не нравились и даже раньше, теперь-то уж можно себе сознаться, ей и Сталин никогда не нравился. Она считала его начетчиком и интриганом, но он хоть сумел сплотить народ и построить великую страну, а вот нынешние…
Виктория не вступила ни в КПРФ Зюганова, ни в Союз компартий Шенина, хотя ее звали и туда и сюда. Чувствовала себя неприкаянной, пребывала в подвешенном состоянии, как космонавт в невесомости. Это только со стороны кажется, что здорово вот так парить в пространстве. Виктории в свое время довелось беседовать с космонавтами, и они говорили, что от этого парения хочется поскорее избавиться, ухватиться за что-нибудь, прислониться к чему-нибудь. Ей не к чему стало прислоняться.
А тут еще Володя объявил, что собирается в Америку, как какая-нибудь асташовская внучка.
Шел девяносто девятый год.
– Дай мне умереть, – сказала ему Виктория, – а потом уже делай, что хочешь.
– Бабуль, – уговаривал ее Володя, – я же не эмигрирую. Остаюсь российским гражданином. Я еду работать…
– А что, здесь нельзя работать? – тут же вцепилась в него Виктория.
– Нет, бабуль, здесь нельзя. Здесь сейчас никто толком не работает. Нет денег, нет пленки, нет идей. А я еду под конкретный проект. Считай, что в командировку.
– Что за проект? – презрительно щурилась Виктория, стряхивая пепел в переполненное уже щербатое эмалированное блюдце, много лет служившее ей пепельницей. – Что за командировка? Кто тебя посылает?
На последний вопрос Володя предпочел не отвечать.
– В Штатах осело много русских. Есть пожилые люди, им никогда не выучить английский. Другие просто тоскуют, ностальгируют. Они смотрят русские фильмы по видео. Мы хотим эти фильмы оцифровать…
– Что значит «оцифровать»? Я этого вашего жаргона не понимаю.
– Это не жаргон, бабуль, это термин. Это техника, прогресс. – Полонский знал, что его бабушка уважает прогресс, хотя в личной жизни яростно цепляется за военный коммунизм. – Оцифровать – значит перевести с пленки на современные носители. Пленка воспламеняется, выцветает, портится, а цифре все это не грозит. Мы хотим убрать помехи, сделать качественное изображение, качественный звук…
– Чтобы отщепенцы, бежавшие от советской власти, могли ностальгировать с комфортом? – ядовито перебила его Виктория. – Что ж они отсюда уезжали, если им наши фильмы так нравятся?
– Ты же знаешь, бабуль, наши фильмы не имели никакого отношения к нашей жизни. Но у нас есть хорошие фильмы… по крайней мере были. Мы будем оцифровывать Эйзенштейна, Барнета, Пудовкина, Кулешова! Тарковского, Ромма, Шукшина, Рязанова, Авербаха! Это на века, понимаешь?
– Понимаю. Ты будешь обслуживать эмигрантов, а как же те, кто остался здесь?
– Они – в первую очередь. Я именно для них и буду стараться. Может, еще советская власть вернется? – лукаво подмигнул ей Володя, правда, не стал уточнять, что собирается поставлять свою продукцию в Россию не бесплатно. – Нам есть чем гордиться. У нас оцифровывать невозможно, – добавил он, предвосхищая следующий вопрос. – У нас такой техники нет. У американцев есть. Нашлись люди, готовые эту работу проделать. Там же тоже есть прогрессивные люди, бабуль.
Виктория молчала, щурилась сквозь дым. Вспоминала.
Володя стал клянчить у нее «декку» (так называли видеопроигрыватель) еще в начале 80 -х. Пришлось купить. Сам процесс покупки показался ей отвратительным и позорным: покупать у спекулянтов сертификаты, идти в «Березку»… Сертификатами по цене два к одному их снабдила невестка Асташовой. Виктории было до того противно иметь дело с этой особой, что она чуть было не отказалась, но Володя ее уговорил. Он бредил кассетами, обменивался с приятелями, разыскивал по Москве какие-то редкие фильмы, смотрел вместе с Викторией.
Многие из этих американских фильмов тревожили и смущали Викторию, подрывали ее веру в правильность собственных представлений о мире. Вот взять хотя бы картину «Бонни и Клайд». Володя все твердил про «эпохальный», по его словам, кадр, где Фэй Данауэй сбегает с лестницы, а ее снимают снизу. Недаром фильм взял «Оскара» за операторскую работу! Но Виктория сочла, что это мерзость: как под юбку заглядывают. Ее поразило другое. Если американцы так критически изображают свою жизнь, значит… Ничего это не значит, одергивала себя Виктория. Но ей пришлось признать, что
Или, скажем, «Нечто», фильм, по которому Володя сходил с ума, «напряг», как он сам говорил, всю Москву, чтобы его достать. Виктория равнодушно отнеслась к ужасам и к спецэффектам, но вот идея героической гибели на морозе за Полярным кругом – тихой, стоической гибели, незаметной для человечества, которое никогда не узнает и не оценит этой жертвы, – произвела на нее сильное впечатление. Более сильное, чем «Семеро смелых».
– Пра, давай я к тебе переселюсь, – поддержала отца четырнадцатилетняя Лина. – А папа пусть едет. Я о тебе позабочусь. Тебе нельзя оставаться одной.
– А алименты будет получать твоя бывшая? – недружелюбно спросила Виктория, не отвечая правнучке.
– Она с меня уже все получила разом, – ответил Полонский, не вдаваясь в подробности. – Иначе разрешения не давала. Да ты не волнуйся, бабуль, я вас с Линой без денег не оставлю.
– Ладно, делай как знаешь, – досадливо отмахнулась Виктория. – Но я хочу, чтобы моя квартира досталась Полине.
Она не желала называть правнучку Линой, считая это жеманством.
Лина и ее отец переглянулись и заулыбались. Они поняли друг друга без слов.
Каких трудов стоило Полонскому в свое время уговорить бабушку приватизировать квартиру! Одно это слово – «приватизировать» – вызывало у Виктории чуть ли не судороги.
– Мне эту квартиру государство дало! Мне ее партия дала! И если ты думаешь, что я буду ее «приватизировать»… – Презрительные кавычки явственно слышались в голосе Виктории. – Я вроде бы еще в своем уме, но напомни, запамятовала: когда это тебе сделали лоботомию?
– Того государства уже нет, – убеждал ее внук. – Той партии больше нет.
От этих слов становилось только хуже. Виктория не желала напоминаний, что того государства и той партии больше нет.
– Вот я умру, тогда и разбирайтесь. Мне будет уже все равно. Ничего не хочу знать, – твердила она.
Наконец он придумал ход.
– Бабуль, – сказал Полонский голосом провокатора из фильма о разведчиках, – вот ты подумай: ты хочешь, чтобы твоя квартира досталась Чубайсу?!
Этот довод добил Викторию. Она не желала что бы то ни было оставлять Чубайсу.
Внук сводил ее в БТИ, они уплатили двадцать пять рублей – сиреневую купюру из еще прежнего, привычного мира, которой вскоре предстояло исчезнуть вместе с этим миром, – и им выдали регистрационное удостоверение о том, что Полонская Виктория Ивановна является собственницей двухкомнатной квартиры такой-то площади, расположенной по такому-то адресу.
– Я могу завещать свою «приватизированную» квартиру правнучке? – надменно спросила Виктория.
– С приватизированной квартирой ты можешь делать что угодно. Продать, подарить, завещать… Я думаю, надо Лину сюда прописать. И завещание оформить надо, она же родственница не первой очереди.
Виктория уже не могла идти к нотариусу, но при ненавистной новой власти нотариусов развелось видимо-невидимо, и они стали оказывать услуги на дому. Недешево, но дело того стоило.
