Но в только что предъявленном миру новом 'документе' Матрены Распутиной и близко ничего того нет. Нигде не упоминается Имя Божие вне исторического контекста, даже говоря об исцелении Распутиным Царевича Алексея, мемуаристка договаривается до того, что не знает, 'помогла ли его молитва, или какая-то другая сила' (65, с. 289). Об отце ни откровений, ни воспоминаний, ни слез – лишь интерпретации известных историй, да еще подчеркнуто холодно: 'Я намерена показать человека, а не героя Четьих-Миней' (65, с.30).
Матрена в новых 'Воспоминаниях' – весьма ловкий беллетрист. А где могла 'набить руку', получить навыки бойкого повествователя девочка, всего несколько лет проучившаяся в гимназии, в двадцатилетнем возрасте покинувшая Россию и лишь изредка говорившая потом по-русски? Редакторская рука? Но, по утверждению издателя Захарова, работа с рукописью свелась 'к расшифровке некоторых слов и очень незначительной правке стиля' (65, с. 7).
Дневник подлинной Матрены исполнен описанием встреч и разговоров, радостей и обид живой русской девушки, у которой куча знакомых, немало любящих ее сердечно женщин, как Анна Александровна Танеева (Матреша часто называет ее 'Аня'), Ольга Владимировна Лохтина (о ней очень почтительно, только по имени-отчеству), много подруг – Маруся Сазонова, Оля, Лиля, Галя, Рая…
А в 'Воспоминаниях' ни слова о себе, словно нет у нее ни прошлого, ни пережитого. Все только об отце, но и об отце ничего нового. Пересказываются известные по другим источникам сюжеты, в которые Матрена 'встраивается' свидетельницей или узнает о них из чьих-то рассказов. В истории спасения Григорием Ефимовичем Анны Александровны Танеевой от смерти после железнодорожной катастрофы сохранены все подробности повествования самой Танеевой, но глазами якобы Матрены. Если верить воспоминаниям, то Распутин просто не расставался с дочкой, брал ее с собой везде и всюду: и в Царскую гостиную, где дети показались Матрене 'на одно лицо – роскошные фарфоровые куклы в роскошном кукольном доме', и за царский стол, где Матрена подглядела, что 'когда Николаю стали наливать водки, он выхватил графинчик у лакея и, минуя рюмку, налил полный фужер', и к постели царевича, где Матрена подсмотрела, что 'Царица даже не пыталась скрыть своей истерики'. Почему-то девочка успевает отметить и запомнить только то, что усиленно навязывается всеми клеветниками: пьянство Царя, истеричность Царицы, что через Распутина действовала 'какая-то сила', 'сверхъестественная' сила, по Матрене, выходит, что это сила гипноза, одним словом, бесовская, дьявольская сила, но никак не Божия и не благодатная.
Одно из исцелений Царевича, известное по воспоминаниям А.А. Танеевой, Матрена повторяет с оговоркой: 'Отец описывал мне эту сцену так': 'Он (Распутин) обратился к Алексею: 'Открой глаза, сын мой! Открой глаза и посмотри на меня!!. Веки Алексея затрепетали и приоткрылись… его взгляд сосредоточился на лице моего отца… Отец… снова обратился к мальчику: 'Боль твоя уходит, ты скоро поправишься… А теперь спи' (65, с. 127-128).
Перелицовка 'под себя' давно известного искусно переплетается в 'воспоминаниях' Матрены с сюжетцами, якобы услышанными ею еще от бабушки с дедушкой, от Танеевой, от самого Григория Ефимовича. И вот как сговорились все родные и близкие люди опять же ничего нового не сказать Матрене, а вторить лишь тому, что измыслили позже в злобе и ненависти к Григорию Ефимовичу его враги, враги Государя, враги Самодержавной России, а то, что это измышления, клевета, наговоры, – давно уже доказано. 'От деда, от бабки' Матрена якобы знает о пьянстве отца сызмальства ('дорога в кабак проторилась как-то сама собой' – 65, с. 36), разврате его с молодых лет ('для отца физическая и духовная любовь сочетается и так становится силой' – 65, c.30), лености его ('и потянулась за отцом слава бездельника, ледащего человека' – 65, с.25), еретичестве и сектантстве ('Бог в нем, Григории Распутине.,. И правда, если Царство Божие – в человеке, то разве грешно рассуждать о нем, рассуждая о Боге? И если в церкви об этом не говорят, что ж, надо искать истину и за ее пределами. Отец рассказывал, что, как только он понял это, покой снизошел на него' – 65, с. 23). Всплывают давно опровергнутые и похороненные вроде бы обвинения Григория Ефимовича в хлыстовстве ('Отец не отказался присутствовать на радениях хлыстов… Он хотел всего лишь понять, какие есть пути к Богу' – 65, с. 54), в эротомании ('чем сильнее он старался изгнать прельстительниц из сознания, тем, казалось, настойчивее они возвращались, пока он не падал на землю в изнеможении… Боль вытесняла похоть и заполняла стыдом…' – 65, с. 46). Все это о родном отце(!), о 'дорогом тятеньке', и не просто о хорошем, милом, добром тятеньке, а о молитвеннике, чудотворце, о святом. Слова доброго у 'дочери' не находится, зато в ходу у нее самые отвратительные характеристики Григория Ефимовича из книг в. кн. Александра Михайловича, генерала В.И.Гурко, Председателя Думы М.В.Родзянко, наконец, С.Труфанова и А.Симановича, Ковалевского, Ковыля-Бобыля, целенаправленно нагромождавших ложь о Распутине, развеянную добросовестными историками. Но 'Матрена', как ни в чем ни бывало, цитирует эти 'источники', не высказывая ни малейших сомнений в их истинности: 'Приведу здесь только одно из многочисленных свидетельств Труфанова' (65, с. 113). И повторяет глумливый, из пальца высосанный, анекдот о Распутине, будто спросившем Государя: 'Ну, что? Где екнуло? Здеся али тута?' (65, с. 113). Циничная, наглая и издевательская ложь удостоверяется самой 'дочерью' Распутина.
Вернемся к Дневнику, в сопоставлении с которым нет труда доказать подложность 'Воспоминаний' Матрены Распутиной. Один из аргументов, доказывающих фальсификацию, – это несовпадение оценок одних и тех же людей в Дневнике и в 'Воспоминаниях'. Мы уже говорили о том, что Государь и Государыня, Папа и Мама, наши дорогие, о которых у девочки болит сердце, с которыми она только и связывает счастье своей жизни, в 'Воспоминаниях' просто Николай и Александра Федоровна, Царь и Царица. Ни благоговения, ни скорбной памяти, ни капли сожаления об их трагической мученической судьбе. Одни лишь старые, пронафталиненные еврейские наветы о слабоволии Царя, о его запоях, о неудачах правления, о порочном окружении Государыни, ее болезненности и истериках.
Все самое светлое из Дневника Матреши предстает в очерненном изображении 'Воспоминаний'. Ольга Владимировна Лохтина, одна из духовных дочерей Григория Ефимовича, исцеленная им от неизлечимой болезни – неврастении кишок, после революции принявшая на себя подвиг юродства, о которой Матреша пишет в Дневнике 2 марта 1918 г.: 'Ольга Владимировна говорила по тятенькиному ученью, не она говорила с нами, а тятенька…', 3 марта 1918г.: 'После вчерашнего вечера я еще больше полюбила Ольгу Владимировну, она рассказывала, что была на Гороховой, заходила во двор, чувствовала папин дух. Под впечатлением вчерашнего дня я долго не могла уснуть. Видела во сне опять папу, я так счастлива, так счастлива' (66, с. 40-41). К слову, Ольгу Владимировну Лохтину все время с любовью вспоминают в письмах Царские Дочери Ольга и Татьяна Николаевны, часто передают ей приветы и поклоны, так что Матреша не одинока в своих симпатиях.
Но вот фрагмент из новых 'Воспоминаний': 'Ольга Владимировна Лохтина была хорошенькой блондинкой. Ума там никакого не было и подавно, но, как я бы сейчас определила, прелесть глупости, несомненно, изобиловала… Она рассчитывала быстро получить взаимность от моего отца… Отец перестал принимать ее в нашем доме… Ольга Владимировна попала в лечебницу для душевнобольных' (65, с. 193-195).
Еще одно сравнение: речь о епископе и священномученике Гермогене, утопленном большевиками в реке Туре напротив села Покровского, в те дни как Матреша вернулась домой. Перед нами ее Дневник. 23 июля 1918 г.: 'Приехала комиссия искать тело убитого Гермогена, нашли в воде его, обмотанного веревками, и руки связаны назад, мучили, говорят, его, бедного, страшно, ах, какие мерзавцы большевики – Господи, накажи их' (66, с. 61). 25 июля 1918 г.: 'Как жутко проходить мимо церкви… видишь: в церковной ограде горит свечка, дьякон всю ночь читает Евангелие у епископа Гермогена на могилке… Сегодня приехал епископ Еринарх за телом убиенного, служили панихиду. Я сильно плакала, вспомнила сейчас же папу, как его отпевали, стоять было немыслимо, хотелось зарыдать' (66, с.62). Матреша знала о гонениях, которые воздвиг, поверив клеветам, епископ Гермоген на ее отца, но она знала и о раскаянье, которое пережил епископ после смерти Григория Ефимовича, об этом сам епископ рассказывал ее мужу Борису Соловьеву. Ни тени злорадства в Дневнике, лишь горестная любовь в ее словах да недавняя картина мученической смерти отца в мыслях. Но какой злобный тон в упоминании о епископе Гермогене в 'Воспоминаниях': 'Гермоген оказался впутанным в аферы по самую макушку… он из подозрения вывернулся, а двух его приятелей признали-таки виновными в растрате. Понятно, что Гермоген сразу же оценил представившуюся возможность отомстить отцу' (65, с. 195).
Удивительно, но и в рассказе об Ольге Владимировне Лохтиной, и в повествовании о епископе Гермогене автор 'Воспоминаний' (уже язык не поворачивается назвать самозванного мемуариста светлым именем Матреши) не говорит об эпизодах, упомянутых в 'Дневнике', отчего так? От незнания ли о Дневнике
