блеск. Но он промолчал и на этот взгляд, потом так же молча они пошли домой, в скит, и уже на самом пороге он протнул ей маленький бисерный кошелек, который был у него на поясе, и протяжно вздохнув, сказал просто:
– Вот, возьми, дитя, это – твоё.
Василиса взяла кошелек и раскрыла его – там лежал маленький агатовый перстенек. Он лежал на её узкой ладони и сверкал тускло и смирно. Однако Василисе почудилось, что будто живое нечто легло на ладонь, от перстенька этого исходило мягкое и нежное, как дыхание ребенка, тепло.
Шло время. Василисино деревце всё росло и росло. Всё выше тянулся к солнцу гибкий и сильный побег, всё краше и краше становилась молодая мать...
Симонид смотрел на неё темными от печали глазами и думал, что никогда ещё тоска по божественному совершенству не облекалась в столь прекрасные формы.
Однако по весне в общине пошла смута. Строптивцы стали покидать скит.
«И что за страсть жить в миру? Как чудесно здесь, в лесу!» – думала Василиса, разглядывая нежные листочки на своем деревце. Однако от мыслей этих ей делалось до страсти боязно, и в душе поселялся скользкий холод, будто чья-то прохладная перепончатая лапка острыми и цепкими коготками скребла её тайно и хищно.
Миряне к ним захаживали, то то, то это им занадобится. Люди живые. Куда денешься, если приспичит? Их не отторгали. Но и не спешили кланяться по самости.
Василису часто в село звали – лечить хворых. И она, молча кивнув, надевала чистое – белую рубаху до земли, подвязывалась травяным поясом и шла к мирским делать своё дело.
Сто пять трав знала Василиса – лесных и луговых. В своей погребке, под навесом, сушила травяные связки, от них и зимой шел терпкий дух.
Мария, дочка Василисы, день целый в травнике – играет вязками, травы в букетики собирает. Мать смотрит и удивляется.
– А как ты, детка, знаешь, какую травушку с какою связать надо?
– А как дух той травы почую, так и знаю – куда её надобно, в какую вязку вязать.
– А вот с этими листочками ты что будешь делать? – смеясь находчивости дочери, говорила Василиса, подавая ей пучок мать-и-мачехи.
– С этими? – сказала Мария, поднося к лицу и принюхиваясь к букетику. – О, это сильные листочки. Очень сильные. Настойкой этих листиков можно раны заживить, нарывы разные, если, к больному месту прикладывать. И если волосы с головы падать начнут, кожа зачешется – тоже эти листики помогут. Только надо голову настоем раза три промыть. А если ещё и это прибавить, сказала она, беря в руку веточку сухой крапивы, то волосы как шелк сделаются... А вот этой травой можно немножко старую сделать юницей, – говорила она, смеясь, и подбирая с подола рубашки несколько листков мяты и цветочков липы.
– Вижу, вижу, – сказала довольная Василиса, – всё правильно делаешь. Скоро будешь мне помогать.
Слава лекарки за ней крепко держалась, а теперь вот и дочь растет толковенькой да в деле ладной.
– А пойдем, мама, по лугу, травы поищем! – радостно звала её девочка, и Василиса брала её за руку и лвела собирать травы.
– Смотри, оин и тот же цвет имеет разное значение – что при болоте растет, что при доброй землице, что величиною вырос с локоть, что – в перст, что – в пядь.... Что корни велики, толсты и глубоко в землю растут, что цветочки на стеблях рудожелты, сини, красны, багряны, червлены или совсем вороны.... Что изнутри корень червлен или бел, что волокно белое что лист сверху зелен и гладок, а снизу – бел и пушон.
– Мама, смотри, а вот трава ребинка!
– Правильно, это она, её ещё пижмою величают. Растет она в стрелку, а листочки сини. Есть вот тут става маточник – видишь, вся синя, найти её можно только в нехоженых местах. Вот одолень растет при реках, тоже собою голуба.
Прошла зима и ещё много зим, выросла Мария, девицей сделалась. Однако от радения оберег её Симонид.
– Будет тебе радение в другой яви. А пока блюди себя, детка. Бог твоего чела перстом коснулся.
Не очень печалится Мария, что на радения её не берут. И ходит девою с мамой по лугам и лесам. Травы целебные собирает. Большего счастья ей и не надо.
– Мама, а почему оолень голуба? Одолень желта!
– А голуба потому, что листья и стебель то голубы, то сини. И совсем не желты. А ещё вот трава богороцкая или – чабрец. Родится как дикая мята. Цвет на ней синь и красен... А это трава перенос, собой мала, цвет ворон....
– А это – ужик!
– Правильно. И многолистый. А листки белы или темны. А вот завилк, цвет крапивный. Есть крапива, что походит на конопрельцо, добра пить в уксусе. В аэто попутник – настет на пути, листочки подле земли, вверх сторожок. Железняк на пригорке, есть здесь и полынь, верес и собачий язык. А ковыль ищи на диких полях, трава эта белая, растет кустом, шелком чистым розмятывается... А вот трава архангел, то же, что и цветок папоротника, видом синя, по сторонам по девяти листов червленых, вверх четыре цветка – красный, зеленый, багровый, синий... Дают её от сглазу отроку или молодице с душой чистой, как криница....
– Как у тебя, мама?
– Да что ты! – смеется Василиса. – Я грешница. Много грешных мыслей имею.
Уже и серебром тронуло волосы Василисиного Христа, того отрок, что вместе с нею в Ярилину ночь осквернился, а Василисе бег времени будто и нипочем.
Мария растет, на Всилису лицом похожая – только у Василисы во – лосы светлые, как лен, а глаза – темнее агата. Мария же светлоглазая – зеленее трав, что в лугах собирает, её глаза. А волосы смоляные. Все в кудрях да кудельках...
В тот год в скиту мор пошел. Что за хвороба людей мучила, ни один старец, ни одна старица не знали, не ведали. Покрывались тела болящих водяными пупырьями, и от этих пупырий шел страшный зуд по всему телу. Как безумные, метались они, и спасу от хвори не было.
Василиса трудилась день и ночь, все сто пять трав перепробовала – и в настоях, и в припарках, только хвороба не уходила, а люди делались как безумные.
Когда сошел последний снег, в ночь под первый дождь было Симониду видение. Дерево Василисино всё цветами усыпано. И цветы на том дереве все разные – розовые, желтые, голубые...
А как прошел первый дождь, разноцветные лепестки на землю все сбило. И появилась завязь – маленькие, как слезки, яблочки. И вроде эти яблочки от пупырий спасают...
Позвал он Василису и говорит ей про своё видение. А Василиса, едва про этот сон заслышала, вся белее полотна сделалась. На колени упала и говорит сквозь слезы:
– Прости меня, Симони, И мне видение было. Про те цветы. Розовые, желтые и голубые... То не прстые цветы – это моя любовь к тебе.
И она заплакала ещё горше. Перекрестился старец, закричал:
– Побойся бога, Василиса! Мы все – братья по вере, и бог – един, кого мы смеем любить!
– Нет, Симонид, нет! Я всю ночь над тем видением думала! Я люблю тебя и хочу жить с тобой, как миряне живут!
Потемнел лицом старец, молчит, не знает, что и говорить ей. Совсем розум потеряла.
– Василиса, – наконец, сказал он, – брак в нашей общине делом греховным объявлен. Я возьму тебя в своё жилище, раз ты хочешь, и ты будешь яко моя прислуга.
– Нет, нет, ты не понял! Я не хочу жить с тобой в блуде! Я хочу жить в браке, как у православных мирян!
– Да что ж ты! – ввзъярился Симонид, отталкивая её руки. – Это тебя поповцы научили предать нашу веру! Страсти плоти – наущение дьявола!
– Нет, мне было знамение... – тихо сказала Всилиса, однако, ничем не показывая страха. – Было! И я его исполню!
– У человека, смутная женщина, есть тайный враг – гордыня. Отрешись от всех своих тайных желаний,
