Сели люди под деревом и стали рядить – если Симонид от управления общиной самовольно уклонился, то надо память его проклясть и, не медля, нового предводителя выбрать. И даже стали называть имена других мужей, что по уму и душе могли стать учителями.
Но вот, на поляну, словно свет упал – вышли из чащи Симонид и Василиса.
– Святы божа! Прости нас, сирых, мы, грешным делом, подумали, что ты нас покинул, Симониде!
Так кричали люди, подбегая к святому старцу и, в сильном испуге, отступали назад.
– Ты ли это, святой симонид? – вопрошали они. – А если ты, то расскажи нам, что стало с тобою? Отчего серебро твоих волос теперь житным колосом золотится? Почему глаза твои, зоркие да мудрые, теперь, как у отрока юного, томной смутой подернулись? Что стало с тобою, не томи, поскорей расскажи нам!
Молчал Симонид на их речи, всё ниже голову склоняя. Тогда Василиса смело вышла вперед и громко сказала:
– Радуйтесь, люди! Будет вам исцеление! Видите плоды? – указала она на дерево. – Они есть! И они исцелят вас от хвори!
Она сорвала несколько яблочек-слезок и протянула их людям.
– А ты сперва плоды эти дочке своей дай. Марии! – снова заволновались-зашумели люди. – Почем знать? Может, они ядовитые? И мы, как вчерась тот пес окоянный, что листья понюхал, умрем от их смертоносного сока.
Так кричали люди, плотным кольцом обступая мятежную пару. А двое отроков уже повсюду рыскали – искали дочку Василисы.
Мария же, на зорьке ещё в лес темновой убежала Завидя Симонида с Василисой, как они меж собою гутарили, поняла без подсказки – знамение сбудется.
В лесу темновом, трущобном и диком, росла тёмная ягода на колючем кустарнике. Сок этой ягоды сильнее яда смертного, а смешай с растертыми в мякоть плодами – даст на третьи сутки отстой. И будет в нем сила целебная.
Так сказала ей бабка-ведуха, что жила в тех трущобах от века.
Поскорей набрала она ягод и несет целый жбан на поляну. На тропинке её поджидают, хватают и волоком тащат. Видит, сидит на земле Василиса, позвала она маму – та вскинула голову и зарыдала.
– Вот видите, люди, пришла к вам Мария, и ягод целебных для зелья достала. Ждите недолго, не боле трех суток, и всех вас тем зельем спасем. Но только не надо кричать, бесноваться...
Но стали кричать ещё громче. И не было ладу в криках болящих – кто тут же хотел учинить им расправу, кто с жалостью срок им на три дня продлил.
Спорили крепко, и даже друг в друга с яростью камни бросали.
И всё же решили, что вредным не будет, коль три дня ещё поживут. А мама и дочка с яблони плод натрусили, в мякоть растерли, с ягодным соком смешали и в жбан поместили – пусть настоится.
Народ поутих, наблюдая за ними. Долго сидели, упорно, но стали с устатку в сон погружаться, а кто про дела свои вспомнил и прочь удалился. Симонида же в погреб закрыли, сказавши под стражей сидеть, пока исцеление выйдет.
Так подло вели себя те, кто утром ещё и в лицо посмотреть не посмел бы без страха.
«Вот людская покорность! – шептал удрученно учитель, ты сегодня – святой, ну а завтра – об тебя вытрут ноги. Только дай слабину... А всё зависть – аки ржа ест она сердце».
«Что ты бормочешь, предатель? – крикнул на ухо охранник. – Не темные ль силы скликаешь? Так знай – мы погребку крестами святыми закрыли. И нечисти к нам не пробиться!»
Прошло три дня, и жбан из прохлады достали. Наклонили над чарой – полилась из него струйкой влага.
Народ замер, готовый ко всякому делу. Василиса царицею смотрит, глазами людей усмиряет.
– А теперь ко мне подходите. Смело идите, без страха, но с верой.
– Марии! Марии сначала испить дай! Ей дай волшебное зелье! А вредно не будет, мы тоже попросим!
Василиса вздохнула и кротко сказала:
– Да что вам Мария? Не верите, ну так – смотрите.
И, наклонившись над чарой, долго пила, без отрыву. После, взявши на пригоршни зелья, стала лицо умывать им и шею.
Люди, назад отступивши, снова поближе прильнули – смотрят и диву даются. Тени и даже морщины с лица Василисы исчезли, а щеки, бледные, как с голодухи, свежею краской зарделись.
– Видите? Так подходите, лиха не будет, – звонко звала Василиса, и каждый, лечение приняв, дышал глубоко и свободно.
Василиса под дерево села, прижалась к неровной коре и уснула, а люди до ночи плясали, про хвори и вовсе забыв. Свстели кровавые прутья и цепи звенели, в священном экстазе радели они до утра...
Так появились в общине супруги – муж Симонид и жена Василиса. Хоть и не нравилось это народу, да только смирились. Уж больно великая радость была в исцеленьи. А Василиса, крепко обняв Симонида, плакала тихо, незлобно, – будто новые беды сердце вещало.
В тот год не уродило жито. Его и немного было – всего два засева на ближних полянах. Но смута пошла – небо злится за наших смутьянов...
И какой он теперь преводитель, коль любовь ему розум смутила? Вот ведь что вздумал – что день, то раденье! Так ли бывает у честных и верных?
И черная, лютая зависть, исподволь в сердце проникнув, горькую кровь кипятила.
Будем ли в царстве небесном?
...Раз, на неделе, за Василисой пришли из села – малые дети при хвори. И чернику, и лист от капусты, и макатерчиком кровь разгоняли – а хворь не проходит! Последнее слово – лекарке. Уж если она не поможет...
– Дам денег, две гривны, паневу расшитую доне, всё дам, что попросишь, пусть только поправятся детки! – так женщина плачет, зовя Василису на хутор.
Пошли они вместе с Марией. Собрали лекарство да пару лепешек на ужин.
Справились быстро, детки спокойно уснули, но женщина их не пускает, боится, что ночью опять худо станет. Про скит и слышать не хочет – куда ж идти в ночь по болотам?
Петухи закричали по третьему разу, тогда только дверь Василисе открыли. Она, от монет отказавшись, подол за пояс заткнула и, за руку с дочкой, в лес устремилась. Быстро бегут её ноги, но сердце трепещет – быстрее! Быстрее!
Тяжелые тучи ползут небосклоном, сквозь мрак на востоке полоска светлеет. Когда до скита уж осталось недолго, упала на травы Мария, без сил и со страхом.
– Мама, мне чуется, гарью запахло.
Мать возразила, с земли поднимая и крепко за руку взявши:
– Откуда быть гари? Всё тихо, гроза не заходит. И снова, летя над травою, в скит поспешила.
Вот и сходник. Все окна глухо закрыты, и дверь заперта. И пусто в погребке.
В страхе животном метались они по поляне, громко кричали и, ногти ломая, в окна стучали и били ногами о дверь. Но им не открыли.
– Где муж мой? – кричала, рассудок теряя, лекарка. – Что делали ироды в нашем жилье?
На светлой холстине, что топчан покрывала, алой ленточкой след – уже запеклось.
– Ах, злобные бесы! Поганые твари! Не ймется вам жить по-людски!
– Мамочка-мама, там дом запалют, и дым повалил из стрехи...
– Что ты, Мария? Дом... запаляют? Идем же туда! Да скорее беги! Топор принесёшь? Или ломом... Надо скорее двери сломать! Видишь, горят!
Огнище голодно небо лизало, круто вздымались во тьме языки.
– Будьте вы прокляты! – губы шептали, а пальцы срывали перстень с руки.
Кольцо обручальное в пламя швырнула и рухнула наземь, теряя со – знание, слушает гул. Но треснуло небо, и ливень холодный вернул её к жизни. Вскочила – к жарко горящему дому спешит.
Пламя утихло, шипят только бревна. Люди наружу бегут, крестятся, что-то кричат...
Только не видит средь них Симонида.
Наконец, всё затихло. Черным боком угрюмо корячится сходник. Идет, видит, на приступке что-то
