коснувшись головой подушки.
– Можешь не бояться, сегодня уж точно сюда никто не полезет. Будут отсиживаться по норам. Пока не поймут, что и на этот раз им всё с рук сошло.
Наталья Васильевна на всякий случай замотала проволокой калитку, и они вышли на улицу, разговаривая тихо и спокойно, будто говорили о том, где раздобыть ведро картошки или мешок зерна. В доме Бориса Сергеича не было электрического света, но луна светила так ярко, что он не стал зажигать лампы. Она присела на лавку у входа.
– Так вот, – начал он говорить тихо и торопливо, неожиданно высоким голосом, едва они вошли в дом. – Когда я понял, что жизнь моя окончательно сломана, что возврата в лучшее уже никогда не произойдет, я первое время не спал по ночам, грыз подушку, чтобы не стонать – от стыда и злости. Но потом привык и даже не всхлипывал при этих мыслях... когда-то в детстве мачеха била меня в конюшне, привязывала и била нещадно за всякие мальчишеские провинности. Била веревкой, это больнее, чем кнутом, но кнутом стыднее... Очень скоро я понял, что мачеху мою ничем не разжалобишь, от плача моего она ещё больше лютеет, а в криках и стонах никакого смысла нет вообще. Вот тогда я и научился терпеть боль. И почти всю жизнь перетерпел. Когда хотелось плакать – я пел. Пел громко и весело, хоть иногда песни мои выходили очень грустными... – он надолго замолчал, раскуривая сигарету. – А тут вот сломался! – продолжил он свою исповедь, всё больше загущая голос. – Снова стал плакать, как тогда, в детстве. Да, меня обобрали, обобрали подчистую. Но людям мало обокрасть честного человека. Им надо ещё и отомстить ему за то, что он, ими же и обиженный, стал причиной их грехопадения. Преступник всегда ненавидит свою жертву... Это так. – Он снова немного помолчал, глубоко затягиваясь и сплёвывая перед собой. – Вот сорвалось с языка, а я думаю – зачем это всё тебе говорю? Не знаю, правда, не знаю...
Он затоптал каблуком окурок и тяжело замолчал, стиснув губы, словно боялся, что какие-то опасные слова сами польются, если вдруг уста разомкнуться против его воли, и тогда выйдет наружу какая-то страшная тайна...
– Бывало, по праздникам, – снова начал он уже совсем в другом настроении, – собирались мы, молодые, на площади. Перед церковью. Важные такие, нарядные. В разноцветных рубахах... В начищенных сапогах... Наши головы ещё не были в ту пору отягощены множеством чудовищных заблуждений, мы верили тем, кто был старше нас, опытней... Я тогда был страшно самонадеян. Страшно! Я безгранично верил в свой талант. Я знал, что когда-нибудь создам нечто вековечное, яркое, подобное вспышке исторической молнии... Я в ту пору с легкостью переносил все огорчения жизни. Не страшился бедности, не пугала меня и смерть... Но в той глупой юности я был очень нетерпим и требовал, со всей абсолютностью и безоговорочностью, чтобы все думали так, как я. Ибо я, так мне думалось в ту пору, обладал абсолютной истиной. И лишь с возрастом я понял, что мне ещё только предстоит вычленить истину из исходного фактического материала. Это открытие поразило меня так сильно, как если бы я увидел шаровую молнию в чистом небе при полном штиле. И тогда я от живого созерцания перешел к абстрактному мышлению, однако мне не хватало практики, без которой до истины не добраться. Но я продолжал верить в себя, как если бы обо всём уже давно договорился с Богом и даже видел самого дьявола в лицо. И я сосредоточился на создании великого творения. Шли годы, а создание этого творения, яркого и вековечного, всё почему-то откладывалось. И тут я подумал, что мне всё ещё не хватает какого-то небольшого, но очень важного знания. И вот оно пришло, наконец, это знание. Но пришло тогда, когда я уже ничего не могу и, что самое грустное, – не смогу никогда создать! Вот до чего паршиво стало! Я всю жизнь старательно думал над тем, как она устроена, эта самая жизнь. И вот теперь только всё понемногу начал понимать. Путаница вышла из-за того, что сам смысл жизни – сбережение человека, твари Божией, как-то подло и незаметно подменен кем-то совсем другой идеей. Абсурдной и очень вредной. Идеей охранения государства от граждан! Даже не государства, которое по своему смыслу само должно охранять граждан, а некой новомодной химеры, которая существует как самоцель и которой народ со своими скорбями и болями вовсе не нужен! Понимаешь, какая штука? Народ стал не нужен! Ладно бы только у нас – так списали бы, как всегда, на российскую самобытность, дескать, страна наша такая гребаная... Но нет же! Всё человечество со всеми его страстями, пороками, добродетелями и прочим житейско-философским хламом, похоже, просто изжило себя! Мир так вдруг устроился, что уже может обходиться без народа, понимаешь? Вот такой вот странный фокус... Нет, конечно, это можно понять, – чем больше думаешь о людях, тем больше их ненавидишь. Но это ещё не повод уничтожать людей как таковых! Хоть они и порядочные поганцы, согласись... Прости, тебе не нравится то, что я говорю? Вижу, вижу... Я уже давно не говорю того, что думаю. А если и случится такой казус со мной, то вокруг этой своей маленькой, невольной правды я уж столько всякой лжи наворочу, что и семи пядей во лбу будет маловато, чтобы эту кучу словесного хлама разворотить и докопаться до зерна истины... И я говорю это тебе безо всякой иронии. Вот в чем штука! Да, я уже вполне преуспел в этих увертливых житейских хитростях.
– Я верю, верю, Алексеич, не мучь ты себя, не трави попусту душу Бог знает чем, лучше давай о чем- нибудь другом поговорим, – торопливо и как-то даже раздраженно сказала всё это время молчавшая Наталья Васильевна.
Вид его был безмерно жалок. Кости да кожа! Давно небритые, в седой щетине, впалые щеки, сухие, совершенно без крови, тонкие губы... В неровных морщинах высокий лоб... Прямой, тонкий нос...
Он же, словно забыв о ней совсем, сосредоточенно молчал, возможно, силясь поймать ускользающую недодуманную и недосказанную мысль.
– Ещё одна ошибка создателя? – Вдруг сказал он, злобно усмехнувшись.
– Успокойся, Алексеич, ну прошу тебя! – продолжала нервничать Наталья Алексеевна, злясь на себя за то, что невольно сама и раззадорила на опасный разговор несчастного учителя. – Всё как-нибудь образуется, поверь мне! Жизнь ведь идет, продолжается!
Но он, совершенно не слыша и не замечая её, уставился на свои пыльные башмаки и беззвучно шевелил губами. Потом, резко вскинув голову, сказал:
– Или таков замысел? Создать человечество, а потом мучить его нещадно из века в век. И всё, оказывается, для того только, чтобы в один прекрасный день решительно сказать на всю вселенную – извините, господа, а вы тут, на этом празднике бытия, и вовсе лишние! Пусть останутся лишь те, кто напрочь забыл о своем божественном происхождении, пусть пребудут в веках лишь они, толстые кошельки на ножках и прочая ползучая дрянь, у которой брюхо тащится по земле от бесконечного потребления... А человек, который звучит гордо, пусть лучше уйдет. Совсем уйдет! Так, что ли? – уже прокричал он, подняв голову вверх, к небу. – Нет, замысел божий не мог быть таким. Не мог!
Он с отвращением оглядел своё убогое жилище. Голые доски лежака, едва прикрытые ветхим матрацем с торчащей из всех дыр сухой травой осокой, с треском рухнули, когда хозяин этого логова в сердцах стукнул по ним большим дрожащим кулаком. Поднялось облако душной пыли, труха обильно посыпалась на пол...
– Ладно, выйдем пока на волю, чихаешь, смотрю... – сказал он, вдруг пробудившись от морока, смущенно и даже чуть-чуть ласково.
– Да, действительно, может, на дворе поговорим, – обрадовалась Наталья Васильевна, больше не в силах сдерживать одолевавшее её чиханье.
Они вышли на крылечко, верхняя ступенька которого была вырвана с мясом. Ржавые гвозди угрожающе нагло торчали наружу.
– Меня здесь считают тронутым. Говорят, блажь на себя напустил. Не верь. Я – в уме. Более чем они все. Да, я бежал впереди прогресса, думал о завтрашнем дне, забывая о дне текущем. И за это можно человека ненавидеть, потому что большинство людей живет здесь и теперь. И этих людей тоже надо уважать. Они – навоз земли. Без них земля перестанет родить и нечего кушать будем тем, кто мнит себя солью... Нет, я не иронизирую на сей счет, не подумай... Я и в самом деле мню о себе высоко. Я – соль земли и знаю, моё вечное будущее никуда от меня не уйдет. Но я уже оттуда... – он поднял палец кверху, – из своего прекрасного далека, не смогу ничем помочь этим жалким, живущим здесь и теперь, ибо это их зребный удел. Барьер, который им не суждено преодолеть... Когда думаешь обо всем этом вот так вот, становится очень горько от вопиющей несправедливости. Вот представь себе на чуток, что они, эти люди, вдруг поняли бы через озарение, какая бездна раскроется перед ними после того, как закончится это их сытое и веселое «здесь и теперь»? Какие горькие слезы будут точить на смертном одре их глаза, но всё бесполезно... Выбор сделан, жизнь – прожита. И другой такой вам никто уже не даст! Вот можно думать обо всем этом спокойно и не плакать от жалости к людям? Ведь если бы знали они наперед свою судьбу,
