подным соглашательством с преступной властью люди не должны проповедовать с амвона.
– Тем более, сидеть в телевизоре. – с энтузиазмом поддакнул вновь вернувшийся мордыш.
Мужчина в плаще посмотрел на него и ничего не сказал, потом снова повернулся ко мне.
– Верное примечание, – очень тихо сказал он, тряхнув стянутыми в пучок волосами.
– Это всё? – спросила я тоже очень тихо.
Он посмотрел вдаль, глубоким всевидящим взором, как обычно смотрят на сложный, но вполне конкретный предмет, и сказал:
– Нет, конечно. Ещё и полное, лучше системное, излечение от двух известных бед…
– Вы про дураков и дороги? – спросила я не без усмешки: этими навязшими в зубах тезисами, украденными у Гоголя, «дураками» на «дорогах», как раз чаще всего и пользовались эти самые дураки и большие путаники.
Однако мужчина в плаще сказал совсем другое:
– Нет, я не то имею в виду. Увы, самые страшные болезни, это не дураки на дорогах, а слепое упорство и слепое же легкомыслие.
– Как интересно.
– Да, именно. Упорствуем в ошибках прошлого, и упорствуем в легкомысленном разрушении лучшего, что ещё каким-то чудом сохраняется в общественной жизни от «проклятого» прошлого. И всё это повторяется с невероятной последовательностью на каждом новом повороте истории…
– С этим трудно не согласиться.
Тут к нам, возникнув из темноты, как фантом, ловко перепрыгивая через рельсы, пприблизилась очень полная, однако довольно молодая ещё женщина в спортивной куртке и, бегло глянув по сторонам и на секунду задержав взгляд на мне, что-то тихо сказала пассажиру в плаще, затем она снова поспешно скакнула через рельсы.
Он, сразу посветлев лицом, нетерпеливо вздохнул, кивнул мне и двинулся за ней вслед.
– Извините, и мне… мне тоже можно? – крикнула я и, не дождавшись ответа, в отсутствие выбора, поспешила за ними.
– Такси возьмёшь? – резво спросил подскочивший ко мне мордыш, стремительно теряющий последнюю возможность залучить, хотя бы в моём лице, пассажира – если не «за полтыщи», то пусть уже за четыреста, торопливо устремляясь за мной, как за своей последней надеждой.
– Спасибо, у меня денег столько нет, – решительно сказала я, перепрыгивая через рельсы – вдали пронзительно светили огни приближающегося поезда.
– А вам тоже ночлег? – спросила, не поворачивая головы, но всё же замедляя шаг, женщина.
– Хотелось бы… – сказала я просительно, вполне понимая, что ночь под открытым небом или в зале ожидания этой унылой станции однозначно грозит немалыми приключениями.
Оглядев меня, она, искоса взглянув на мужчину в плаще, сказала после небольшого раздумья:
– Пойдём, ладно.
– Далеко идти?
– Да к себе возьму, если одна и только до утра.
– Одна, конечно. В пять уйду, – торопливо сказала я, не смея верить своему счастью.
– Тогда ладно.
Определив постояльца, она сказала мне «пойдём» и быстро зашагала по едва видной тропинке. Мы молча шли по кромешно тёмным улицам – фонарей нигде не было. Также молча мы вошли во дворик дома. Здесь, на окраине городка, потом шумно, со странным охающим звуком захлопнулась дверь, лязгнул засов, туго входя в проржавленное гнездо, взвизгнули дверные петли. С весёлой энергией, слившейся воедино с наслаждением от тепла и света уютного домашнего очага, я умылась и переоделась в длинную майку и шорты.
Наконец-то! Да, мы в тепле и светле, и надёжно защищены от внешнего мира. Что ещё нужно в ночную пору несчастному путнику? В небольшом деревянном доме было тихо и спокойно. Глухой стук в боковое окно был единственных тугим комком звука, который вдруг как-то озорно и почти нагло упал в сонное марево спящей окраины и разрушил на время эту глубокую мирную тишину. Однако он, этот странный стук, больше не повторился. Но неурочный звук как будто испугал хозяйку, бледность мгновенно разлилась по щекам, шея и грудь пошли крупными красными пятнами. Её внезапное волнение передалось и мне, будто нам дали понять, что в этом безмолвии дома мы не совсем одни, и этот утлый остров свободы, видно, тоже не очень надёжен. Неприятное ощущение, что кто-то может попытаться войти сюда без приглашения, всё сильнее овладевало мною. Густое неколебимое спокойствие сохраняли лишь часы-ходики кукушка и шишкинские медведи на циферблате – их еле слышное тиканье словно окружало нас стеной тайны. Хозяйка, голосом, вдруг утратившим всякое выражение, пробормотала себе под нос: «Я так и знала, опять он здесь бродит…», подошла к окну и резким движением поплотнее сдвинула занавески. В ночном мраке улицы прозвучал чей-то негромкий смешок, глухо хлопнула дверца машины. Я спросила:
– Ты… ты чего-то боишься?
– С какой стати бояться? – сказала она, пожимая плечами – её голос звучал нарочито сердито, но, похоже, это была всего лишь боль от беспомощности. Сама же она, очень может быть, только и думает о том, как бы выкроить часок для встречи. Или… ей этого мало? И она просто устала биться головой о стенку, притворяясь счастливой?
Я была для неё сейчас не просто человеком, который пришёл к ней на случайный ночлег и что-то там заплатит. Возможно, сотню рублей. Но и та, кому она легко может доверить свои сомнения, поделиться настроением, как обычно делятся душевной смутой со случайным попутчиком в поезде дальнего следования, на завтра совершенно забывая о нём…
– Прости, – сказала я в смущении. – Я просто так, не подумав, ляпнула.
Она посмотрела на меня внимательно, потом сказала, отведя глаза внутрь себя и – почти шёпотом:
– Это как бы ты идёшь по мосту, а мост вдруг под тобой прогибается, вот-вот проломится. И такой ужас от этого в сердце, что даже и смерть не такая уже страшная кажется. Но ты всё равно идёшь дальше, идёшь, идёшь… и говоришь, что это всё ерунда… И только бы дойти, и всё в жизни тогда уже совсем другое будет… Но когда дошла уже, вдруг понимаешь, что первая реакция всегда правильная. И ничего менять в этом смысле вообще не надо было бы…
Тут снова раздался стук в окно. Однако она сидела молча и даже не глянула в сторону окна.
– Ты чего-то боишься? Извини, если я назойлива… – снова спросила я, тоже внимательно глядя на неё.
– Пустое… Все боятся, – сказала она просто, будто и не замечая моего извинения.
– Чего?
– А просто. Просто все запуганы, понимаешь, такие времена, вот и всё. А тебе не страшно?
Я взглянула в её в глаза – да, в них совсем не было страха. Тогда и мой мимолётный страх тут же исчез, даже притворяться не пришлось.
– Нет, ничего, я просто спросила. Нет, я не боюсь.
– А ты что, из Москвы уехала не из страха? – спросила она задорно.
– У меня дача здесь, в деревне.
Она долго смеялась и качала головой, потом вытерла слёзы тыльной стороной ладони и сказала:
– Картошка золотая с этой дачи. Дачу можно и поближе было бы купить. Или новую построить. Тут на одной дороге больше потратишь. А может, в Мордовии кто есть у тебя?
Она спросила это, низко наклонив голову и строго глядя исподлобья.
– Ну правда, нет. Я, признаюсь честно, даже не знала, что это в Мордовии, когда адрес получила.
– Мордовия – хорошая страна, – сказала она задумчиво.
– Да, но не в Мордовии дело вовсе, говорю тебе. Из всех стран, кроме нашей, конечно, я больше всего люблю Данию. Там бы и жила, если б можно было.
– Почему Данию?
Она подняла изломанные брови и даже слегка приоткрыла рот в удивлении.
– Не знаю, почему это так, может в детстве слишком часто Андерсена читала, но меня и сейчас туда тянет. Я даже в Таллинн ездила ночным поездом из Москвы на один день, чтобы просто побродить в Старом Городе. Это похоже на Данию.
