«Да неужели?» – съехидничала я.
«Ужели, – ответил(о) он(о) терпетиво-проникновенно. – Что может сделать человек – один против целой системы?»
«Ври больше, дрянь паршивая, я тебе не верю. И потом: дело совсем-совсем в другом».
Он(о), не выдержав тона, отвратительно заскрежетал(о), что, вероятно, означало или должно было символизировать смех.
«Как интересненько, в чём же?» Я ответила просто:
«Дело в том, что Бог не бросил меня, в последнее время он сильно занят – созданием новой системы приоритетов. Нужны тестовые серийные испытания. Возможно, и на мне».
Он(о), несомненно, подавленно, глухо затих(ло). Я всегда подозревала, что мой внутренний либерал не такой уж и умный, как ему хотелось бы выглядеть, и не всегда слёту ухватывает новую оригинальную мысль, особенно если их сразу две.
Боль всё ещё не очень беспокоила меня – пока я умело и вполне успешно заговаривала её клыкастые острые зубы. Только бы не испугаться, иначе – истерика и потеря контакта…
И тогда – неминуемо конец. Но уж этого моим врагам не видать, как собственного загривка. Сердце моё забилось веселее, а так как кровь всё ещё сочилась из раны на бедре, я решила дать ей ещё один шанс как-нибудь так самой угомониться, и снова принялась за отвлекающее чтение. К тому же, мне было старшно интересно узнать, что там ещё написано. И я снова принялась за книгу…
А вот тут старательно исполненная вклейка – какой-то небольшой, неплохо сохранившийся портретик. На нём изображён среднего роста, совсем не щупленький человечек с короткими седеющими патластыми волосиками, чем-то странно похожий на апостола Петра. Голова слегка наклонена, как бы в лёгком изумлении… Он, этот портретик, такой невзрачный с виду, но очень даже значительный, если к нему хорошенько присмотреться, конечно, занимает здесь своё законное место, обозначая, возможно, некий момент в работе над этой, чудом сохранившейся и так странно составленной книгой.
Интересно, кто это?
Я распрямила спину и осторожно поменяла позу. Книга тут же съехала с колен, и портретик, когда я глянула на него в новом ракурсе, вдруг стал чем-то напоминать то ли Гоголя, то ли самого Мессию в преклонном возрасте…
Боже мой! Тонкий, длинный нос, лицо взято в том же характерном повороте, но лишь в более значительном наклоне. Я повернула книгу – да, картина стала совсем другая! Это уже фигура с длинными, разметавшимися вьющиися седыми волосами, в брусничного цвета какой-то хламиде, а лицо истощено до прозрачности… Общее сохранилось только в наклоне фигуры. Но и разница тоже начиналась именно с этого. Теперь наклон стал больше, отчего глаз почти уже не видно. Он, этот человек, весь как бы унижен, глубинно оскорблён. Но и мучительно переживает это унижение, как свой собственный грех – с исключительной глубиной и потрясённостью… Эта сложная, почти волшебная метаморфоза портрета, не имевшего ни единой, слишком случайной черты, превращала его в некое подобие фрески. Я долго смотрела на изображение, которое, возможно, было автопртретом, пока оно не стало расплываться перед глазами. Перевернула страницу – снова приписка зелёными чернилами, которые почти не выцвели на тех местах, где ещё не похозяйничала сырость:
«Это уже не может быть тайной, как некогда желал я сам. По моей лишь неосмотрительности и большой доверчивости к людям у меня похищено само право собственности, даже на собственную жизнь. Видит Бог, я не хотел этого, и только в таком случае себе это позволить мог, если бы надеяся на божью помощь в совершении того труда, которым мысль моя всегда была занята и которая живет в моем уме и доселе. Но какую штуку со мной сыграли вновь – самоуправно, без всяких оговорок! Вскипать негодованием теперь уже будет и мало, и бессмысленно, хотя большего оскорбления нельзя было и придумать. Но что я мог объявить этим низким господам? Да и отвык я от этого совсем. От тех душевных внутренних событий, за коими последовали видимые ничтожные дела, не осталось теперь и следа…»
Странно… Кто это пишет? А вот ещё такими же чернилами, обрывки записей – какие-то телефоны, имена, цифры:
Дальше шли сплошные записи другими чернилами, и было много зачёркиваний и исправлений. Кое-как я всё же разобрала и этот текст:
«Каждый акт творчества стремится стать абсолютом, ибо в нём ищёт выразиться ядро личности, по- другому невыражаемое. Сотворяя красоту мира, он хочет, таким образом, победить хаос, но от трагедии хаоса может спасти только паралич личности.
Тогда вместо кратоты приходит красивость и красивенькое, гладкое и блестящее. Это и есть самый тонкий соблазн духовного мещанства и пошлости духа.
Второй соблазн – мессианство, учительство с его ханжеским запретительством, утопическим доктринёрством и воинствующим морализмом, что тоже не есть хорошо.
Из этих двух пороков сейчас у нас, похоже, возобладал первый – мещанский гедонизм и декаденская вседозволенность.
Они, эти оба порока, как рука руку моет, постоянно обуславливают и подпитывают друг друга.
Воистину, в таком искусстве, где хочет быть только человек со всем своим человеческим, человека то и вовсе нет…
Так есть ли третий путь?
Есть, но, как говорится, высоко лезть».
Дальше снова шли какие-то хозяйственные записи: «В ста шагах от русла речки, к северу от задней калитки, в верхнем горизонте от поверхности болота крупные сосновые корчи стволов и корней. Толщиною в три-четыре вершка, в отложениях торфа:
На глубине 1 метр древесный торф почти чёрный.
На глубине 2 метра черный травяно-древесный торф. Сильно разложился. Есть остатки древесины.
На глубине 3 метра более светлый травяной торф.
На глубине 3,5 метра бледно окрашеный, как бы вымытый. Горловина сосуда тёмного, густо синего цвета, хорошей сохранности. Монетка из меди, продолговатой формы.
На глубине 4 метра вязкая тягучая глина синего цвета. В ней хорошей сохранности два куска бересты с десятью чертами».
После этой записи ничего не разобрать, листы попорчены водой и плесенью. Переворачиваю их, вот ещё прилично сохранившаяся запись. Похоже, опять что-то хозяйственное.
«На участке высеяно смеси:
8 пудов овса 4 пуда пшеницы 4 пуда вики.
Осушка на десятину 10 руб.
Дополнительная осушка через 20 сажень 24 руб.
Корчёвка и планировка болот 30 руб. Всего 64 руб.
Удобрения 48 пудов томесшлака и 24 пуда калийной соли 80 %. Болото не убыточно, даёт доход…»
Далее дата:
1923 г.
«При землеустройстве села в отрубные участки прирезано 150 десятин болота. Означенный расход основной, должен быть расписан на 20 лет, что выйдет в год расходов с % на капитал – 10 %, около 6 р.40 к.
Расходы на закультивировку на десятине:
Вспашка 1-го года 40 р.
