– Так, так! – в раздумье бросил атаман. – То неспроста…
Поднятые чаши застыли в руках.
– Сказывай, Ульянушка, что видела, что слышала? Видала ли Гришку Нечаева?
– Нет, не видала, – ответила она. – До Гришки не добраться. Там, у царя в палатах золотых, такое заварилось, боюсь и сказать…
– А ты не бойся, сказывай, – настойчиво просил атаман. – Бог не выдаст, свинья не съест. А мы тебе – порука чистой совестью.
– Ой, милые, боюсь…
– Чего ж боишься? – с укором уже сказал Старой.
Она подумала. Потом решилась:
– Ну, так и быть, поведаю…
Трезвея и переглядываясь, все разом подошли к Ульяне, обступили. Чаши с вином отставили. Атаман настороженно повел взглядом и повелительно мигнул Ивашке Омельянову: а ну-ка, мол, выйди, казак, на двор, стань под окно.
Накинув зипунишко, Ивашка вышел.
– Ну, глядите, – тихо прошептала она, – не сносить мне головушки…
– Вот крест тебе кладем, Ульяна, – потише и вразнобой сказали казаки.
Стало совсем тихо. Лучина ровно горела.
– Во прошлых годах в царские хоромы для государевой радости и для законного брака была взята на Москву девица Марья Ивановна, дочь Хлопова.
– Слыхали, – пронесся говор.
– Девица та была, сама я видела, красоты неописанной и неподдельной. Статна! Что брови, что лицо, да все такое складное, дородное – лучше нельзя и быть…
– И что ж с ней сделали? – заторопили казаки.
– Царицей нарекли. И имя ей дали – Настасья. Чины ей дали государские. Дворовые люди крест целовали ей, бога за нее молили. Отца ее и все родство Хлоповых и Желябужских взяли ко двору близко. И жила Марья Хлопова вверху у государя немалое время[11].
– А я то не слыхал, – сказал Афонька Борода.
– А года с два ее сослали в Нижний.
– Сослали в Нижний? Да как же так? Аль провинилась в чем?
Все подвинулись поближе к Ульяне.
– Бояре провинились, – ответила Ульяна. – Марья ж ни в чем.
– Почто ж так? – буркнул атаман, сдвигая брови.
– Турская сабля да измена боярская учинили помешку царской женитьбе: яду Марье подсыпали.
– Турская сабля? То нам непонятно!..
– Ну, слушайте. Все расскажу по порядку.
Казаки напряженно слушали Ульяну.
– Дело было вот как. Бояре Салтыковы, Бориска да Михайло, всем сказывали, и царю Михаиле Федоровичу сказывали, что Марья Хлопова больна тяжко и излечить ее от того лиха нельзя и что государевой радости она непрочна. Великий государь тогда повелел лечить Марью. И Салтыков сказал царю, что Марью лечили дохтур Фалентин Петров и лекарь Балсырь. Но они Марью не лечили и якобы сказали, что Марья не станет нам государыней. И ее за то вскоре, и родство все, и бабку Желябужскую согнали с верху со двора. А ныне в слуху стало носиться ото многих людей, что она здорова. И то стало ведомо всем людям на Москве.
– А государь что ж? боярам за то учинил? Неужто спустил? – удивились казаки.
– А ныне государь собрал бояр всех ближних, чтоб спросить Михаила Салтыкова, и дохтура, и лекарей, которые все время были при ней, какая-де болезнь была у Марьи Хлоповой, и долго ли она была больна, и чем ее лечили? И было ль Марье легче, и можно ли ее было от той болезни излечить?
Атаман сидел, подперев руками голову. «Ульяна правду рассказывает», – думал он. Лучина догорела. Поставили другую. Плотнее уселись. А за окном слышны были короткие тихие шаги Ивашки Омельянова.
– Позвали Салтыкова, – продолжала повествовать Ульяна. – Стоит Салтык перед царем и брешет. Лекарство давал, мол, дохтур при отце Марьи – Иване Хлопове, а коли не было его – при бабке. А у меня-де они брали для зелий перстень; сам же я с лекарством к Марье не ходил. Поставили боярина с очей на очи с дохтуром. Дохтур – свое, а Михаёло – другое: я, мол, не спрашивал у лекаря, есть у Марьи какая порча. А лекари сказали: «Спрашивал!» И спорили они на том с очей на очи долго…
Неожиданно распахнулась дверь. Ульяна вскинула голову, испугалась. Вошел Ивашка Омельянов, которому наскучило караулить.
– Пора бы сменить, – сказал он хриплым голосом, – охота послушать.
– Ты, видно, ошалел! – огрызнулись на него казаки. – Стой там, куда поставили тебя.
Атаман молча кивнул Ивашке: «Стой, дескать, когда надо будет, позову».
