охватывал этот давний огонь, теперь он не так быстро загорался и пьянел от него, как в юности, но будь Иинума более самокритичен, то наверняка бы заметил, что теперь лишь имитирует страстность. Понял бы, что он, который жил когда-то миром классической поэзии, теперь живет в поэзии подражания и без конца пытается приспособить виденные им прежде луну, снег, цветы к изменившимся с годами пейзажам. Иинума, что называется, сам того не сознавая, пользовался выражением, в котором для него присутствовало два значения.
Если бы кто-то вдруг усомнился в том, что он почитает императора, он бы просто зарубил того человека, но на это чувство как раз имя принца Тоина бросало холодную, напоминающую о стекающем со стеклянной крыши дожде тень.
— Кто поведет тебя к принцу Тонну? — Иинума довольно спокойно заговорил о другом. Юноша молчал.
— Так кто же? Почему ты мне не говоришь?
— Я не могу сказать.
— Как это не можешь?
Юноша упорно хранил молчание. Иинума рассердился. Его слова «Не ходи к принцу!» — родительский приказ. Объяснять причину он вовсе не обязан. Но то, что Исао не хочет сообщить имени своего знакомого, это, считай, бунт против отца.
На самом деле Иинума как отец вполне мог бы доступно объяснить сыну причину, по которой он сам избегал принца. Он мог сказать: «Этот человек был причиной смерти молодого господина, которому я служил, поэтому тебе не следует с ним встречаться». Но стыд раскаленным докрасна камнем стоял в горле и не давал Иинуме сказать это.
То, что Исао выступил против отца, да еще так далеко при этом зашел, было большой редкостью. Обычно он вел себя как почтительный и скромный сын. Иинума впервые почувствовал в сыне нечто, с чем придется считаться, и сокрушался по поводу собственного бессилия: он, который потерпел неудачу в воспитании Киёаки, теперь, через столько лет, не знал, что делать с воспитанием сына, бывшего полной противоположностью Киёаки.
…А в саду, за окнами комнаты, где сидели друг против друга отец и сын, разливалась после внезапного ливня вечерняя заря, лужи отражали ее свет, и зелень сверкала поистине райским блеском. Прохладный ветер освежал голову, и ярость отца была видна так же ясно, как дно прозрачной лужи, Исао почувствовал, что он может свободно, словно шашку по доске, двигать эту ярость. Запутанность чувств, бушевавших внутри отца, как всегда, была вне его понимания. А цикады стрекотали прямо-таки торжественно.
На столе в обложке из парчи, расшитой ржаво-красными и темно-зелеными нитками, лежала «История „Союза возмездия'». Исао спокойно протянул к книге руку, поднялся. Он собирался молча выйти с ней из комнаты.
Отец схватил книгу первым. И тоже встал.
Отец и сын мгновение смотрели в глаза друг другу. Исао видел во взгляде отца малодушие, отцу недоставало мужества. Однако в его глазах билась ярость, она, казалось, с грохотом копыт взметнулась из глубины души.
— Так ты отказываешься говорить?!
Иинума бросил «Историю „Союза возмездия”» во двор. Разорвалась светившаяся оранжевым цветом гладь лужи. Предназначенная в подарок книга упала в грязную воду. Увидев, как погружается в грязь его святыня, Исао почувствовал прилив гнева, будто перед глазами внезапно рухнула стена. Он непроизвольно сжал кулаки. Отец задрожал от ярости и сильно ударил сына по щеке.
Вошла мать. Минэ физически ощутила напряжение в фигурах мужчин, стоявших в комнате. Мгновение она смотрела на них: у ударившего сына Иинумы подол кимоно задрался, у сына одежда была в порядке. Взглянула во двор, освещенный вечерним солнцем. Сейчас Минэ вспомнила, как сильно был возбужден муж, когда он чуть ее не убил.
Минэ, буквально скользнув по полу, вклинилась между мужем и сыном и закричала:
— Исао, что же это такое! Сейчас же извинись перед отцом. Как можно так смотреть на отца! Быстро проси прощения!
— А ты посмотри на это! — Исао, не притрагиваясь к покрасневшей щеке, опустившись на колено, потянул мать за рукав и заставил ее посмотреть во двор. Над головой Минэ слышала частое, как у собаки, дыхание мужа. По сравнению с освещенным двором в доме было совсем темно, и ей показалось, что этот мрак, наверху, полон невероятными существами, на которых страшно смотреть. Минэ, будто во сне, вспомнилась библиотека в усадьбе маркиза.
И словно в бреду, повторяя тихим голосом: «Быстро извинись. Быстро!», она медленно открыла глаза — реальность приняла форму наполовину утонувшей в луже парчи с красным и зеленым узором. Минэ была поражена. Блестящая под солнцем, залитая грязной водой парча — Минэ восприняла это как собственное наказание. Она даже не сразу вспомнила, что там была за книга.
Принц сообщил, что ждет их в воскресенье вечером, и лейтенант Хори вместе с Исао отправился в его дворец в Сибе. Семью принца Тонна одно за другим посещали несчастья — скончался не отличавшийся с рождения крепким здоровьем старший брат, а потом друг за другом покинули этот мир отец и мать; его высочество принц Харунорио, обладавший крепким здоровьем, теперь был единственным представителем той семьи. Во время его отсутствия, связанного с несением службы, дома оставались жена и дети — сын и дочь; жена, происходившая из знатной семьи, была спокойной, скромной женщиной, поэтому обычно во дворце стояла глубокая тишина.
Исао долго не мог найти третьего экземпляра «Истории „Союза возмездия”», наконец приобрел его в магазинчике букиниста, завернул на этот раз просто в лист хорошей плотной бумаги, сделал черной тушью дарственную надпись и теперь, следуя за лейтенантом, нес книгу под мышкой, прижав к легкой хлопчатобумажной ткани летней формы. Сегодня впервые он солгал дома о том, куда идет.
Огромные ворота резиденции принца были заперты, фонарь у входа светил тускло, совсем не ощущалось блеска присутствия благородного хозяина. Открылась маленькая калитка, и на гравий дорожки лег свет фонаря, который держал охранник. Когда лейтенант, согнувшись, проходил через калитку, ножны сабли задели ее с легким стуком.
Охранник был извещен о визите лейтенанта, но он все равно доложил о гостях по внутреннему телефону. В продолжение этой процедуры Исао остро ощутил, в какую глубокую тишину погружены деревья, закрывавшие дом, и ведущая вверх дорога, белеющая в лунном свете; в ушах стоял шорох крыльев мотыльков, мошкары, роящихся вокруг старого фонаря караульного помещения.
Вскоре они уже поднимались по дороге: от сапог лейтенанта летели темные, вязкие звуки, напоминавшие о шагах ночного дозора. Исао казалось, что где-то на дне, под гравием еще сохранились остатки дневной жары.
В противоположность резиденции принца в Иокогаме, где все выглядело по-европейски, этот дом был выдержан в японском стиле: над белой в свете луны дорогой, ведущей к вестибюлю, нависала тяжелая крыша, выполненная в китайских традициях.
Рабочий кабинет секретаря принца находился рядом с большой прихожей, но свет там уже не горел, старый дворецкий, вышедший их встретить, принял у лейтенанта саблю и повел гостей в дом. Присутствия людей не ощущалось. Одна стена коридора, застеленного ковром каштанового цвета, была по-европейски наполовину закрыта деревянными панелями. Дворецкий в темноте открыл одну из дверей и нажал включатель. Свисающая с середины потолка люстра брызнула во все стороны лучами, яркий свет ударил Исао в глаза. Множество хрусталиков висело в воздухе, словно застывшее облачко света.
Воздушная струя вентилятора мягко овевала лица лейтенанта и Исао, которые, вытянувшись, сидели в покрытых полотняными чехлами креслах. Было слышно, как о сетку на окнах бьются мошки. Лейтенант молчал, Исао тоже. Принесли охлажденный ячменный чай.
На стене висел огромный гобелен, изображавший батальные сцены средневековой Европы. Конец копья, который выставил сидящий на коне всадник, пронзил грудь откинувшегося назад пехотинца. Кровь, залившая его грудь, уже засохла, побурела, приобрела цвет красной фасоли. «Цвет как на старом
