Деньги с всякими сложностями, но всё-таки были полностью выплачены уже после смерти матери. Однако больше половины их маркиз потерял во 2-м году Сева,[46] когда обанкротились сразу пятнадцать банков. Хромой дворецкий Ямада из чувства вины тогда повесился.
Мать умерла, не вспоминая о Киёаки, говоря только о деньгах, и с ею смертью из жизни семьи ушла вся героика и романтика. Маркиз предчувствовал, что в его собственной смерти и последних годах жизни уже не будет никакого отблеска величия.
В доме барона Синкавы по-английски после еды мужчины, оставшись в столовой, курили сигары, а женщины перешли в гостиную. Согласно традиции, унаследованной от времен королевы Виктории, мужчины не собирались возвращаться в женское общество до тех пор, пока полностью не насладятся напитками. Это раздражало госпожу Синкава, но ничего не поделаешь — таков английский обычай.
Во второй половине ужина пошел дождь, вечером непривычно похолодало, поэтому в камине поспешно разожгли березовые поленья. Маркизу Мацугаэ плед уже был не нужен. Мужчины погасили верхний свет и расположились у огня.
Опять вытащили тему, которая исключала маркиза Мацугаэ из общей беседы. Первым заговорил министр:
— Хорошо было бы все, о чем вы сейчас говорили, убедительно изложить премьеру. Он ведь явно настроен остаться в стороне, хотя и подвержен веяниям времени.
— Я постоянно говорю ему об этом, — отозвался Курахара. — Вы прекрасно знаете, что он тяготится мною.
— Премьеру в данном случае опасность не угрожает… — сказал министр. — …Я не стал говорить это в присутствии женщин, чтобы не волновать их, но вам следует позаботиться о личной безопасности. Вы — опора японской экономики, будет ужасно, если с вами произойдет то же, что с господином Иноуэ[47] или господином Даном.[48] Никакими мерами не стоит пренебрегать.
— У вас, наверное, есть достоверная информация, — произнес Курахара своим глухим, без всякого выражения голосом. Если в этот момент тревога и промелькнула на его на лице, понять это было невозможно — отблески пламени, дрожащего в камине, казались резкими движениями щек. — Мне приходили разные письма, в которых описывалась казнь изменника, полиция по этому поводу забеспокоилась, но я уже в таком возрасте, когда ничего не боюсь. Меня тревожит будущее страны, а не личная безопасность. Поступать как тебе нравится тайком от охраны — поистине детское удовольствие. Одни в излишней тревоге дают мне ненужные советы, другие рекомендуют употребить для личной безопасности деньги и предлагают свое посредничество, но я ничего не хочу предпринимать. Нет смысла покупать свою жизнь за деньги.
Это заявление было сделано с большим пафосом и подпортило настроение слушающим, но Курахара не заметил реакции. Виконт Мацухира грел руки у огня: от ухоженных ногтей до тыльной части они нежно порозовели. Глядя на пепел осыпавшейся на ногти сигары, он снова завел разговор, явно собираясь напугать присутствующих.
— Это рассказывал человек, который в Маньчжурии командовал взводом: это просто душераздирающая история, я хорошо ее запомнил. Однажды командир взвода получил письмо от отца одного из своих солдат — это все бывшие крестьяне. Отец писал, что семья погрязла в ужасной бедности, стонет от голода. И он просит поскорее послать своего хорошего сына на верную смерть, потому что у семьи нет никаких средств к существованию, кроме пособия семье погибшего. У командира не хватило смелости сразу показать это письмо рядовому, но тот почти сразу после письма по стечению обстоятельств погиб славной смертью.
— И что, это правда? — спросил Курахара.
— Я собственными ушами слышал рассказ командира взвода, так что сомнений быть не может.
— Вот как? — отозвался Курахара, и у камина стало тихо — не слышно было ни треска смолы, пузырившейся на дровах, ни голосов. И тут всеобщее внимание привлек новый звук: Курахара, достав платок, высморкался. В свете огня было видно, как слезы, оставляя бороздки на толстой коже, катятся по его щекам.
Эти непонятные слезы потрясли присутствующих. Больше всех поразился, увидав слезы Курахары, виконт Мацухира, но расценил это как дань своему мастерству рассказчика. Маркиз Мацугаэ тоже уронил слезу. Далеко не сентиментальный, он таким образом реагировал на чужие слезы: старость — это когда невозможно следовать собственным душевным порывам. Пожалуй, один барон Синкава смотрел на слезы Курахары, которые, как их ни толкуй, оставались загадкой, соответствующим образом. Синкава был человеком холодным, а поэтому полностью огражден от эмоций. Слезы — опасное оружие. Если, конечно, их появление не связано с ослаблением рассудка.
Барон, несколько взволнованный и озадаченный, пропустил момент, чтобы небрежно бросить наполовину выкуренную сигару в огонь камина, как это он делал всегда.
16
На аудиенции у принца Тоина Исао не собирался излагать свои идеи, вместо этого он покажет принцу «Историю „Союза возмездия'». Конечно, Исао не мог просто предложить ее почитать, поэтому решил преподнести принцу в подарок новый экземпляр. Впервые на что-то сгодилась мать. Исао попросил ее выбрать по возможности скромной расцветки парчу и сделать обложку для подарка. Мать вышивала, вкладывая в это всю душу.
Все эти приготовления стали известны отцу. Иинума позвал сына и сказал, что ему не следует идти к принцу.
— Почему? — удивленно спросил Исао.
— Достаточно того, что я сказал «не следует». Причину сообщать не обязательно.
Сыну было неведомо, как глубоко внутри, сложно переплелись чувства отца. Исао не подозревал, что принц каким-то образом причастен к смерти Киёаки.
Иинума понимал, что объяснить его гнев невозможно, но гнев не давал ему покоя. Конечно, Иинума сознавал, что в тех давнишних событиях принц был скорее потерпевшей стороной, и все-таки, добираясь до самых отдаленных причин смерти Киёаки, Иинума непременно возвращался мыслями к принцу, которого он до сих пор ни разу не видел. Не будь принца, не появись принц в то время и в том месте… — Иинума обычно доходил в своих рассуждениях до этого момента. На самом же деле, не будь принца, Киёаки из-за своей нерешительности, конечно, упустил бы случай сблизиться с Сатоко, — Иинума же, не зная подробностей развития отношений, имел склонность винить во всем принца.
Иинума до сих пор страдал от давнего противоречия между своими политическими убеждениями и пылкими чувствами, которые есть источник веры. Дело в том, что чувство преданности, которое он носил в себе с юношеских лет, чувство пылкое, наполненное когда-то гневом и презрением, обрушивающееся водопадом или извергающееся вулканом, эта безраздельная, слепая преданность была отдана им Киёаки. Точнее, сияющей красоте Киёаки. Его преданность граничила с изменой, постоянно таила обиду, но это чувство нельзя было определить другим словом.
Иинума определял это как преданность. Пусть так. Однако его чувство было наполнено нетерпеливым желанием соединить свой идеал и красоту, далекую от этого идеала, соединить наперекор соблазну этой несказанной красоты, стремящейся отдалить его от идеала, чувство и само возникло из настоятельной потребности соединить несоединимое. Преданность Иинумы всегда была окутана несокрушимой верностью, защищена чувствами, определенными ему судьбой в юности.
Иинума, объясняя что-либо своим ученикам, любил употреблять выражение «милость императорской любви». Он вкладывал в эти слова такие чувства, которые заставляли сверкать глаза слушателей, вызывали дрожь в теле, и было ясно, что источник этих чувств в его юношеском опыте. А где еще он мог их приобрести?
Иинума не был, что называется, аналитиком, поэтому мог забыть источник своих чувств, возникших так давно, но он пронес их огонь сквозь время, зажигал по собственному усмотрению, и тогда его самого
