вокруг, напоминают раскрытые ладони, разводя в стороны тяжелый тропический воздух, ладони эти хранят мир и покой пространства из белого камня. Здесь горячий прямоугольник молчания, вырванный из глубины чащи.
Слышно, как шелестят крылышки москитов. Как летают мухи. Порхают желтые бабочки. Подобно синим каплям, падают голоса птиц. И крики других птиц, рвущие до самой глубины зеленую чащу леса.
Но сильнее всего режет слух звук, напоминающий шум ливня. Конечно, это не ливень. Ветки деревьев достаточно высоко, и солнце ложится на террасу пятнами, но ветер гуляет поверху, он не спускается к земле, и только по тому, как перемещаются на головах каменных змей солнечные пятна, узнаешь о его движении.
Шум ливня — на самом деле звук осыпающихся с веток листьев, когда они скользят вместе с ветром по другим листьям. Не все они только что оторвались от ветки. Ветви сплетаются, их плотно опутывают лианы, все это задерживает листья, не дает им опуститься на землю, но налетает ветер, и листья возобновляют падение, шорох скользящих по веткам листьев в массе своей неотличим от шума дождя, бьющего по кроне. Листья большие, сухие, поэтому вместе с эхом вызывают такой сильный шум. Терраса, покрытая лишайником, устлана крупными опавшими листьями.
Жаркое солнце, словно войско, тысячами копий слало на землю свои лучи. Они, продравшись сквозь листву, падали вокруг пятнами света, но сами, укутанные зарослями, слепили, — казалось, дотронься до них и обожжешь пальцы. Это чувствовалось даже здесь, на террасе.
Исао увидел, как сквозь каменные перила просунула голову маленькая зеленая змейка. Будто неожиданно вытянулась одна из оплетавших перила лиан. Змейка походила на восковую, была довольно толстой, зеленого и бледно-зеленого цветов. Когда Исао понял, что эта блестящая, словно раскрашенная вручную змейка не часть лианы, было уже поздно. Змейка нацелилась и в тот момент, когда казалось, что она сейчас свернется, укусила Исао в лодыжку.
В жарком воздухе тропиков потянуло холодом смерти. Тело Исао сотрясла дрожь.
Жара неожиданно отступила, змеиный яд вытеснял из тела теплоту крови, все поры в ужасе раскрылись навстречу ледяному оцепенению смерти. Дыхание давалось с трудом: он мог только слегка втянуть воздух, но выдохнуть полностью не удавалось, вдохи становились все короче. Потом уже на это не осталось сил. Но движение жизни продолжалось в сильной дрожи, сотрясавшей тело. Кожа ходила ходуном, она напоминала поверхность пруда, по которому бьют струи ливня.
«Я не могу вот так умереть. Я должен своими руками пронзить тело мечом. Я не должен умереть такой жалкой, случайной смертью от яда маленького гада», — думал Исао, а сам чувствовал, как его тело застывает, становится похожим на тело замороженной рыбы, которую нельзя разбить даже молотком…
Проснувшись, Исао обнаружил, что в лучах бледного рассвета лежит, сбросив одеяло, в камере, наполненной холодным воздухом ранней весны.
И еще он видел такой сон.
Это был какой-то странный, неприятный сон, и сколько Исао ни гнал его от себя, он так и засел где-то в уголке души. В этом сне Исао перевоплотился в женщину.
Было непонятно, что именно в его теле стало женским. Он не видел этого, и оставалось только ощупывать свое тело руками.
С чувством, что мир перевернулся, он очнулся от дневного сна, весь в испарине распростершийся на топчане у окна.
Повторился и прежний сон про змею. В ушах стояли голос лесных птиц, шелест москитов, шум падающих листьев, напоминающий шум дождя. Потом повеяло ароматом сандалового дерева — раз Исао открыл табакерку из сандалового дерева, которой очень дорожил отец, и вдохнул этот запах, поэтому и запомнил его — тоскливый, печальный, но сладкий запах старого дерева, похожий на запах пота. Исао вдруг подумал, что этот запах напоминает запах того кострища, которое он обнаружил на дороге между полей в Янагаве.
Исао почувствовал, как его плоть потеряла заметную угловатость, приняла мягко колыхавшиеся формы. Нежная вялая телесная оболочка наполнилась, все стало неопределенным, ни в чем не было порядка или системы, одним словом, стержня. Озарявшие его прежде и бесконечно пленявшие блики света исчезли. Наслаждения и огорчения, радость и печаль, все это, словно мыло, скользило по коже, тело мокло, растворялось в ванне физических ощущений.
Вода не связывала. Можно было выйти, но ленивое удовольствие не пускало, а потому состояние вечного погружения, желание остаться в воде и было «свободой». Значит, сейчас его ничто не удерживало, ничто не ограничивало. Опутавшие его слоями платиновые нити спали.
Все, во что он безоговорочно верил, стало бессмысленным. Справедливость, словно муха, попавшая в баночку с белилами, утонула в них, человек, который должен был посвятить жизнь борьбе за справедливость, раздулся, обрызганный духами. Слава целиком растворилась в теплой грязи.
Сверкающий белый снег растаял, его тело затопила весенняя грязь. Эта грязь внутри постепенно приняла форму матки. «Да я скоро рожу!» — содрогнувшись, подумал Исао.
Сила, всегда толкавшая его к действиям, наполнявшая яростным нетерпением, перекликалась с далеким зовом, непрерывно расширявшим границы заброшенной земли, но скоро исчезла сила, прервался голос. Внешний мир перестал звать, но вместо этого надвинулся вплотную, коснулся тела. И тогда даже встать стало не под силу.
Жесткая стальная конструкция исчезла. Тело мгновенно пропитал свой запах, похожий на запах гниющих водорослей. Великие принципы, пыл, патриотизм, цель всей жизни — все это пропало, вместо этого он растворился в мелочах — красивых, деликатных вещах: одежде, посуде, подушечках для иголок, коробочках с косметикой, ощутил несвойственную ему привязанность. Она была почти непристойной, с подмигиванием, усмешками, Исао прежде не знал такого. Ведь его единственной привязанностью был меч!
Вещи липли к нему, но их высший смысл был утерян.
Получить что-то перестало быть проблемой. Желаемое само шло в руки. Здесь не было ни линии горизонта, ни острова. В местах, где не действовали законы перспективы, не было мореходства. Только одно безгранично раскинувшееся море.
Исао никогда в жизни не хотел стать женщиной, он желал быть мужчиной, жить жизнью настоящего мужчины и умереть так, как подобает мужчине. Быть мужчиной… это непрерывно требовало от него явных доказательств того, что он мужчина: сегодня быть мужчиной больше, чем вчера, завтра больше, чем сегодня. Быть мужчиной значило непрерывно взбираться к высшей точке мужества, там, на вершине, была сияющая девственным снегом смерть.
А быть женщиной? Наверное, это означало с рождения и навеки быть женщиной.
Потянуло дымом благовоний. Прозвучали гонг и флейты — за окном двигалась похоронная процессия. Послышались сдавленные рыдания. Однако они не омрачили радости женщины, погруженной в летнюю дремоту. На коже выступили мелкие капельки пота, тело жило: слегка поднимавшийся в такт дыханию живот походил на чудный парус, наполненный ветром. Грубоватая краснота в пупке, натягивавшем его изнутри, напоминала бутон горной сакуры, там, на донышке, притаилась капелька пота. Соблазнительно напрягшиеся груди, как ни странно, придавали меланхоличность надменной фигуре, но натянувшаяся и ставшая прозрачной кожа светилась, словно пропускала горевший внутри огонь. Рядом с сосками невероятно нежная кожа собиралась волнами, будто разбиваясь о риф. Она была окрашена в спокойно- зловещий цвет орхидей, в тот ядовитый цвет, который буквально заставлял человека брать грудь в рот. Из лилового временами, будто белки, нахально выставлявшие свои головки, показывались соски. Это выглядело как маленькая шалость.
Исао, увидев фигуру спящей женщины, решил, что это Макико, хотя окутанное дымкой сна лицо было ему незнакомо. Резко пахли духи, которыми была надушена Макико при их прощании. Исао извергнул семя и проснулся.
Сон оставил после себя невыразимую печаль. Исао помнил, что был женщиной, но потом сон как-то повернулся, и он видел женское тело, которое счел принадлежащим Макико, его удручало то, что он не понял этого поворота. Удивительно: несмотря на то что он, по всей видимости, осквернил Макико, у него осязаемо сохранилось прежнее, странное ощущение того, что мир перевернулся.
Мрачные, заставлявшие содрогаться, навевающие тоску (столь непостижимые чувства овладели Исао
