жизни. У меня стоял комок в горле. Мы сели в такси, и она велела водителю побыстрей ехать в «Шато фелисити».
Дверь резко отворилась. Отец выглядел не на шутку встревоженным.
— Ты где был? Заставил нас волноваться в такое время!
Но тут отец заметил тетю Дейзи. Ее ослепительный туалет произвел впечатление.
— Прошу вас, входите. И извините нас. Он что, вытащил вас с важного выступления?
— Но это и есть мое важное выступление, — ответила она. — Вы проводите меня?
Мы пошли в дедушкину комнату, где все собрались. Мама сидела у дедушкиной постели, держа его за руку. Рука почти не дрожала. Дядя Джал и Мурад стояли позади маминого стула. Махеш ерзал на своей табуретке в углу, маясь оттого, что ничего не должен делать с больным.
Мама оглянулась и, увидев тетю Дейзи, стала, так же как папа, извиняться за мою настырность.
— Что вы, я же дала слово, — вот и все, что она сказала.
— О, Дейзи! Бедный папа, не думаю, что он даже видит вас.
— Не имеет значения.
Она отошла в сторонку, тихонько настраивая скрипку. Я видел, что дядя Джал смотрит на нее, хочет подойти, но стесняется.
Она подошла к изножью больнично-белой кровати, блистая своим черным туалетом. Я помню, как торжественно она поклонилась дедушке, прежде чем начать. Махеш смотрел на нее во все глаза; у него наверняка никогда еще не было пациента, которому играла бы на скрипке роскошно одетая дама. Папа шепнул мне на ухо, что это «Серенада» Шуберта. Я знал эту вещь — тетя Дейзи много раз играла ее дедушке. Она закрыла глаза. Я же держал свои широко открытыми, я хотел видеть и слышать все вокруг.
Возможно, то было настроение в комнате, но, по-моему, она никогда еще не играла так прекрасно. Я смотрел на дедушку и чувствовал, что он слышит музыку, потому что видел удовольствие на его лице.
Потом тетя Дейзи стала играть «Колыбельную» Брамса, которую дедушка очень любил. Отец прошептал, что пел ее нам с Мурадом, когда мы были маленькими, что ее когда-то исполнял Бинг Кросби, и эту песню пел ему его отец. Он еле слышно напел слова: «Сладко спи и доброй ночи…»
Тетя Дейзи услышала и резко повернулась к нему. Я думал, она сердится, но она сказала:
— Громче.
Отец поднялся на ноги и запел; я видел, как по его лицу побежали слезы. Мама тоже плакала.
— Простите, — сказал отец, закончив песню, и достал носовой платок.
Тетя Дейзи играла больше часа, пока не пришел доктор Тарапоре, который утром обещал зайти. Тетя Дейзи закончила любимой дедушкиной «О как вас люблю я, — в то утро сказали вы мне». Сыграв ее, она помедлила минуту, снова поклонилась и уложила скрипку в футляр.
В комнате стояла тишина. Нарушил ее доктор, заявив, что хочет осмотреть дедушку. Доктор измерил ему давление; казалось, что доктору, как Махешу в углу, было необходимо чем-то занять себя. Манжетка на дедушкиной руке надулась, когда доктор накачал резиновую грушу. Ртутный столбик поднялся, поплясал вверх-вниз. Потом воздух был выпущен, и доктор сказал маме, что профессор весьма спокойно отдыхает.
Доктор немного посидел с нами, перебросился несколькими фразами с дядей Джалом и отцом, похлопал нас с Мурадом по спине, ободряюще улыбнулся. Затем он собрал свой чемоданчик и пожал руки всем, включая Махеша в углу. Последнее, что он сделал, — обеими руками взял дедушкину руку и прошептал:
— Доброй ночи, профессор.
После того как отец проводил доктора, тетя Дейзи сказала, что хочет поделиться хорошей новостью. Она обращалась к дедушке и держалась так, будто беседует с ним, а он ее слушает. Он был прав, говорила Дейзи, ее желание исполняется — она будет играть концерт Бетховена с Бомбейским симфоническим оркестром в Национальном центре искусств.
Родители поздравили ее. Дядя Джал приблизился, будто желая пожать ей руку, но смутился и попятился.
Она сообщила нам дату и достала из сумочки пригласительные билеты. Пересчитав нас, протянула пять билетов. Тут Джал выдвинулся вперед, сказал, что придет непременно, взял билеты у нее из рук и спрятал их в карман.
Тетя Дейзи защелкнула сумочку, поцеловала дедушку в щеку и отбыла.
Рано утром отец пришел будить меня. Дедушка умер.
— Пойдем, — сказал отец.
Солнце только поднималось, когда мы проходили мимо окна. Я замедлил шаг, чтобы увидеть цвет рассветного неба. «Еще не лазурное», — подумал я. Отцовская рука потянула меня дальше. Мурад уже встал и был в дедушкиной комнате вместе с мамой.
Часы в коридоре пробили шесть. Я стоял в изножье кровати и смотрел на дедушку. На столике у его головы зажгли маленький масляный светильник. Было странно видеть его руки и ноги абсолютно спокойными. Сколько я себя помнил, они всегда дрожали.
— Пойдем, — опять сказал отец и подвел меня к подушке.
Я старался не смотреть на дедушкино лицо. По другую сторону кровати сидела мама. Она безмолвно плакала, сложив ладони молитвенным жестом. Мурад и дядя Джал вышли. Отец велел мне поцеловать дедушку, потом, когда начнется похоронный ритуал, мне уже не разрешат коснуться его. Я спросил, поцеловал ли его Мурад.
Мама кивнула, подбадривая меня. Я боязливо наклонился и, не обнимая дедушку руками, как делал всегда, быстро приложил губы. Я не чувствовал, что целую дедушку.
Внезапно я понял, что такое смерть. Ничего никогда не будет прежним, дедушки больше нет. Я заплакал.
Отец за руку отвел меня от кровати. Мне хотелось вырваться из его рук и убежать, но только куда — я не знал. Мама протянула ко мне руки, и я бросился в ее объятия. Она сказала, что теперь дедушке хорошо, нет больше для него страданий и болезней.
Мама еле договорила, ее душили рыдания, и отец нежно провел рукой по ее спине. Он приподнял мою голову — я уткнулся лицом в мамино плечо — и обнял нас вместе, маму и меня.
Потом снова подвел меня совсем близко к дедушке. Сказал, чтобы я всмотрелся в его лицо, какое оно безмятежное.
Я посмотрел. Я не уверен в том, что увидел. Скоро прибыл катафалк из Башни безмолвия.
После похорон и четырехдневных ритуалов, после того как завершилось мамино бдение в Дунгервади и она вернулась домой, мама больше не плакала — будто для нее уже не имела значения дедушкина смерть. Я помню, как это сердило меня.
Потом отослали обратно арендованную больничную кровать, утку и судно тщательно отмыли и убрали в кладовку. Понемногу исчезали все дедушкины следы.
Мама говорила мне, что теперь я тоже должен перестать плакать, иначе дедушкина душа будет чувствовать себя несчастной.
— Думай о хорошем, Джехангу. Помнишь тот день, когда дедушка приехал к нам на «скорой»?
Я кивнул.
— И ты кормил его обедом, изображая ложкой самолет?
Я старательно улыбнулся.
— Ему так нравилось играть с тобой, помнишь? А как он смеялся, когда ты изображал рев мотора?
— Я суп пролил на его рубашку. И ты меня отругала.
— Пришлось. Я твоя мать. Но я любовалась, глядя, как ты дедушку кормишь. Или как вы с Мурадом гладите его по лысине и тискаете за подбородок.
Мои пальцы все еще хранят память от ощущения дедушкиного подбородка. Удивительное сочетание — короткая щетинка и резиновая кожа, как плод ююбы.
Мама все старалась ободрить меня, я все кивал. Но на другой день, только я стал привыкать к отсутствию белой кровати в дедушкиной комнате, со столика исчезли все медицинские склянки и
