вопросов — он ни слова выслушать не хочет!
И снова принимается за Мурада.
— Я предупреждаю тебя: здесь не может быть компромисса. Нормы, законы нашей религии абсолютны, эта индуска не может быть твоей девушкой.
— Это просто предубеждение.
— Ничего подобного. Мой лучший друг был маратх, Вилас Ране, писец. Помнишь, он давал мне книжки с картинками для тебя, когда ты был маленький? Дружить можно с кем нравится, с человеком любой расы или религии, но серьезные отношения, брак, подчинены другим законам.
— Почему?
— Потому, что мы — чистая персидская раса, уникальное явление на этой планете, а смешанные браки разрушают ее.
— Ты считаешь, что ты выше других?
— Ниже или выше — вопрос не в этом. Чистота есть добродетель, которая заслуживает того, чтобы ее сохранять.
Теперь Мурад обращается к маме:
— Видишь? Доказательство того, что он фанатик. У Гитлера были те же идеи насчет чистоты, и смотри, что вышло.
Отец выходит из себя. Больше из-за обиды, чем из — за Мурадова упрямства. Отец кричит, стучит кулаком по чайному столику, жалуется на боли в загрудине и, наконец, в изнеможении откидывается на спинку дивана. Он жалобно бормочет:
— Как могут братья быть такими разными, посмотри на Джехангла: послушный, старательный, любящий, и посмотри на этого — тоже ведь мой сын, а ведет себя как законченный негодяй, кем это надо быть, чтобы родного отца обозвать именем самого большого чудовища двадцатого века?
— Правда, Мурад, — говорит мама, — тебе должно быть стыдно! Нельзя называть отца Гитлером.
— Я и не называл. Вы что, не слушаете? Я сказал, что у него были те же самые идеи насчет чистоты.
Отца семантика не интересует.
— Просто чтобы ты понял разницу, я тебе советую подумать, что выделывала с тобой под лестницей эта иноверка. Девушка из парсов никогда не допустила бы ничего подобного.
— Как умилительно, — фыркает Мурад, уходя к себе. — Можешь разглагольствовать дальше.
Я остаюсь в гостиной, уткнувшись носом в книгу. Мне не хочется говорить отцу, что он ошибается. Фара Арджани с первого этажа-правнучка покойного мистера Ардж, того, кто когда-то враждовал с дедушкиным отцом. На прошлой неделе мы с ней оказались вдвоем в лифте. Мы с ней смеялись, я поддразнил ее, она меня толкнула, я толкнул ее — и скоро мы оказались в объятиях друг друга, прижимаясь и целуясь. Я схватил ее за грудь и, если бы не открылась дверца лифта, она дала бы мне залезть рукой под ее футболку.
Мама пытается урезонить отца:
— То, что Мурад делает, — это совершенно естественно. Через неделю ему исполняется восемнадцать, девятнадцатый год пойдет. Сколько можно относиться к нему как к мальчику?
— Пока не будет вести себя как мужчина. Пока не поймет свои обязанности в качестве парса.
Мама стискивает руки и смотрит на горку со святынями, на мигающий огонек пластмассового афаргана, будто ожидая божественного вмешательства.
— Мне хорошая мысль пришла в голову, Йездаа. Относительно твоего друга-писца.
— Что за мысль?
— Вам с Мурадом трудно спокойно разговаривать. Он говорит глупости, ты сердишься, начинается ссора.
— Моя ли в этом вина?
— Нет, конечно, нет. Но почему бы тебе не написать Мураду хорошее длинное письмо? Все объяснить логически? Наш сын разумный человек, а ты всегда говоришь, что у наших религиозных законов есть научная основа, — вот и покажи это ему. И можешь попросить своего друга помочь тебе написать его, раз он профессионал.
— Ты спятила? — Отец глубоко оскорблен. — Во — первых, с той, старой жизнью покончено, я не хочу восстанавливать контакты с Виласом. Во-вторых, он писал письма для неграмотных. Для чернорабочих, которые понятия не имеют, что такое «а», «б», «в» или «ка», «кха», «га». Вилас тебе не Шекспир, способный сочинить письмо, которое растопит ледяное сердце твоего сына. И в-третьих, если отец не может говорить с сыном глаза в глаза, а вынужден писать письма, то он может вообще забыть, что у него есть сын.
Мама вздрагивает и снова смотрит на молитвенную горку.
Дядя Джал, стараясь держаться подальше от большого скандала, занялся разборкой шкафов в пустующей комнате. Он отбирает вещи для благотворительной акции, организованной Дейзи и Бомбейским симфоническим оркестром. Он входит в гостиную с полными руками, он хочет показать нам, что отобрал для пожертвований, а я догадываюсь, что это отвлекающая тактика, которую он придумал.
Но он так и трепещет от эмоций, предъявляя нам небольшую шкатулку.
— Смотрите, что я нашел!
Мы окружаем его.
В шкатулке лежат две пары запонок и две булавки для галстука. И записка:
— Почерк Куми! — ахает мама.
— Ее, — подтверждает дядя Джал. — Вы же знаете, какой она была методичной. А булавки — они принадлежали нашему отцу, Палонджи. Видимо, Куми решила сохранить их для мальчиков.
Мамины глаза полны слез, она быстро вытирает их платком. Меня шкатулка тети Куми сбивает с толку. Мне грустно. Что я теперь должен думать? Она так редко давала нам с Мурадом почувствовать, что мы что- то значим для нее.
— Спрячь в надежное место, Джал, — говорит мой отец. — Мы исполним желание Куми, когда наступит счастливый день. Что ты еще нашел?
Дядя Джал показывает стопку картинок, обнаружившихся в одном из шкафов. Саи Баба, Пресвятая Дева, сцена распятия, Хаджи Маланг, несколько изображений Заратустры, Богородица из Фатимы, Будда.
— Откуда они взялись? — спрашивает отец.
— Я их с детства помню, — говорит Джал, — они были развешаны по всему дому. Ты же знаешь, в те времена у парсов было принято держать символы всех религий. Папа снял их после смерти мамы и Люси.
Отец перебирает картинки — одни в рамках, другие без, пожелтевшие, с заворачивающимися краями. На некоторых стоят даты с обратной стороны, самая старая помечена 1869 годом.
— Кстати, — говорит Джал, — о портретах. — Он имеет в виду мрачные портреты дедушкиных предков, которые висят в длинном коридоре. — Я не испытываю особой привязанности к этим угрюмым лицам, — шутливо продолжает он. — Если ты хочешь использовать рамы для чего-то другого, я не возражаю.
— Нет, — отвечает отец, — это старейшины и преуспевшие члены нашей общины, ее опора. Если бы сегодня среди нас было побольше таких людей, община парсов не оказалась бы в столь угрожающем положении. Они должны остаться как источник вдохновения для всех нас. Особенно для молодых.
— А святые картинки?
Отец просит время на размышление.
Через две недели у нас отмечается восемнадцатилетие Мурада, и мама планирует нечто особое. Мама предлагает пригласить на чай, скажем, с пяти до семи, человек десять друзей Мурада по колледжу. А торжественный обед ограничить восемью персонами: наша семья и трое друзей Мурада-отец не любит больших сборищ.
— Только смотри, чтобы эта девица не оказалась в числе троих, — говорит отец, услышав о мамином плане.
