Он решительно поднялся с кресла. Лекарства нет, и безнадежность гложет, и потому отчаянье не поможет. О господи, я вроде начинаю говорить стихами. Тьфу ты, ведь это, кажется, из «Отелло», ей-ей, будто специально по заказу. Нет, к чертям Отелло, нынче в моде Яго.
Точка, он уходит!
На него снизошло какое-то особое настроение. Ужас сменился странным любопытством. Если за минуту до этого он был затравленным зверем, сейчас вдруг почувствовал себя наблюдателем травли, зрителем, не сказать чтоб абсолютно безучастным, так как держал все-таки сторону гонимого, а не гонителя, но и не настолько причастным, чтобы каким-то образом выдать свое расположение к гонимому и тем самым поставить под угрозу неожиданно открывшиеся ему преимущества гонителя. Он сострадал гонимому, но не ощущал себя им. Эта перемена была настолько ощутимой, что даже время он стал воспринимать по-другому. И хотя эту затравленность он испытывал всего лишь минуту назад (действительно прошло разве что пять минут), то время представилось ему давним прошлым, при мысли о нем автоматически всплыло словечко — тогда. Побуждение разорвать связь с тогдашним человеком было таким настойчивым, что его охватило непреодолимое желание немедля избавиться даже от носового платка, которым он вытирал ручку ножа: спущу его в унитаз.
Но в минуту, когда он хотел потянуть цепочку сливного бачка, его остановил некий предупредительный сигнал, мозг сработал: ошибка! Прозрение — острое, как бритва: нужно сделать, что еще можно сделать. Он предельно сосредоточился. Не поддаваясь панике, спокойно, с холодной головой, будто искал ошибку, допущенную при решении математической задачи, он размышлял: о чем идет речь? Я должен идти к матери, это ясно. Желательно, чтобы меня никто не видел, ни один человек, который мог бы опознать меня. Но тут все уже решает удача, тут я бессилен, дело случая… Да! Исключить всякое возможное доказательство, что я был здесь, дома!
Вот о чем идет речь!
Как это можно установить?
Нож!
Да, нож я вытер.
Носовой платок. Нужно избавиться от него.
Что я еще делал?
Ел.
Нет, лишь хотел поесть. Гелена дала мне нож, я держал хлеб. Но так и не отрезал от него. Не успел.
Выпил бутылку пива. Но это не существенно!
Нет. Существенно! Пиво принесла мать где-то после обеда, когда меня не было дома.
Да, старуха Кедрова может вспомнить. Лучше всего взять бутылку с собой и где-нибудь выбросить.
Но тут же ему показалось смешным нести пустую бутылку — недостойно, именно это слово мелькнуло в голове.
И вдруг у него начисто пропал интерес ко всему. Понял, что немыслимо предвидеть все случайности, сочетания и перестановки. Он скептически усмехнулся: Как можно все предугадать? И впрямь, будто решаю математическую задачу, это же нереально. Уж не спятил ли я? Впрочем, как раз наоборот: не болезненное помрачение рассудка, а болезненное просветление.
Он торопливо обтер бутылку тем же платком, которым вытирал нож; прочь, немедля бежать! Скорей бы оказаться у матери. Он сунул платок в карман, не хотелось возиться с ним, спускать в унитаз. Да и вообще глупая идея — возможно, он держался бы на воде, несусветная глупость. Выброшу его в какой- нибудь контейнер.
Здесь ему уже нечего делать.
Со всем было покончено.
Оставалось только бежать.
Кто хоть раз пустится бежать, тот уже всю жизнь не остановится, подумал он. Я здорово влип, ждет меня превосходное будущее, жизнь как перманентное бегство. Если повезет.
Услышав шаги у двери, он не ощутил никакого страха. Лишь какое-то горькое разочарование.
А когда в квартире раздался звонок, горло перехватило бесконечной печалью и тоской. Вот все и решилось, подумал он. Что поделаешь! Все-таки Плахи не изменил себе.
Поверит ли мне, что я нашел ее мертвой?
Увидим.
Могло повезти и больше.
Все.
Он открыл дверь.
На пороге стояла мать, испуганная, бледная.
— Почему ты не пришел, я же звонила тебе, — с укором сказала она.
— Я хотел принять душ, — ответил устало.
6
Он заглянул в ванную и в отчаянии сжал голову ладонями, увидев, как основательно и неторопливо мать протирает нос и подбородок кусочком льда.
— Ты с ума сошла? Уже ведь семь.
— Только не суетись, миленький. А лучше побрейся и прими холодный душ. Тебе это очень кстати.
— Черт бы побрал все души на свете!
— Извини, — сказала она спокойно, продолжая наводить красоту. — Упустила из памяти, что это случилось лишь потому, что у меня в доме лопнули трубы. Совсем забыла.
Он побледнел — словно внезапно вся кровь отхлынула от лица и ударила в мозг; почувствовав небольшое головокружение, сел на край ванны, наполненной водой. Он таскал ее сюда, на четвертый этаж, двумя ведрами из цистерны; руки, спина, плечи, душа — все неистово болело. В ванне мокло материно белье; вместе с платком, которым он вытирал нож и пивную бутылку.
— Черт дери, оставь меня наконец в покое! Откуда мне было знать, что она вернется на день раньше?
— Надо было прийти ко мне, тебе же передали мою просьбу. Но для тебя, конечно, важнее холодный душ…
Он перестал слушать ее — безнадежно, она без умолку мелет одно и то же: если бы ты пришел раньше ко мне, ничего б не случилось, но для тебя всегда все на свете важнее, чем собственная мать, я уже с самого начала знала, что добром это не кончится, но что кончится так ужасно — мне даже в самом страшном сне не могло присниться…
Всю ночь они не сомкнули глаз: глушили черный кофе, прикуривали одну сигарету от другой — точно происходило тактическое совещание в штабе главнокомандующего перед началом решительного сражения. Заключительное коммюнике: положение катастрофическое, но не безнадежное, несмотря ни на что, нужно сохранять трезвый взгляд на вещи!
Славик взглянул на часы: прошли всего сутки. Двадцать четыре часа — а сколько он вынес со вчерашнего утра! Катастрофа, да, случилось непоправимое; но сейчас нужно справиться с этим. И справиться самому, ибо это касается только его! Он чувствовал себя униженным, раздавленным. Им владело лишь одно желание — уйти, замести за собой все следы и сделать вид, что ничего не знает, да, в какую-то минуту он был твердо уверен, что поступит именно так, — впрочем, он так и поступил, именно так, только не совсем по своей воле; и это мучительно унижало его — да, он не выдержал, сломался! Конечно, произошла случайность: приди тогда не мать, а кто-то другой, он определенно отступился бы. «Пожалуй, лучше всего позвонить в милицию и все рассказать». Он выговорил это, но сам же почувствовал, что слова его прозвучали не очень искренно. Мать посмеялась над ним, и он, после короткого, неубедительного
