Янка даже не курит, а при этом учится на художницу!), это милое создание с густыми, коротко остриженными черными волосами и большими миндалевидными глазами, красиво очерченным ртом, мелкими, ровными, ослепительно белыми зубами, мальчишески узкими бедрами, маленькой упругой грудью (— Это, конечно, ее дело, Петер, но мне кажется, ей не повредило бы немножко поправиться, худа, как ни говори, кто-нибудь еще подумает, что она страдает какой-то болезнью, ты ж понимаешь, откуда людям знать, что в этих хрупких косточках такая сила!), эта очаровательная девушка — центр внимания, даже — что греха таить — завистливого восхищения. Да, мать довольна. Один отец немного портит ей настроение. В самом деле, мог бы и не быть со всеми своими бывшими учениками на «ты», право слово, это вовсе не так уж пристало ему, учитель должен держаться с достоинством, на определенном расстоянии, люди любят его, что верно, то верно, но все-таки он уже в годах и заслуги имеет, ну куда это годится, человек, которого зовут работать в министерство, ведет себя — ровно гусей вместе с ними пас. Вообще-то со своими сверстниками он и впрямь когда-то гусей пас, но сколько воды с тех пор утекло… Нет, понятное дело, он не хочет нос задирать перед ними, но с первого взгляда уже должно быть ясно, что он сознает разницу, которая, как ни верти, а все-таки есть между ними, нет, не хватает ему сознания собственного достоинства, это уж точно. Любая соплюшка, едва слезла со школьной скамьи, а уж подходит к нему и: — Товарищ учитель, разрешите вас пригласить? И он идет с каждой; ну хотя бы для виду поломался, так нет же, танцует со всеми подряд. Слава те господи, хватило ума на первый танец ее пригласить. А потом Янку. И эта тоже нарасхват. Очень быстро со всеми подружилась, подозрительно быстро. Говоря по правде, не такая уж она непутевая, как поначалу ей показалось.
В чем дело? Кто себе позволяет взять у нее из-под носа полный бокал? Ага, Петер! И этот ведет себя как охламон. Станцевал с Яной и тотчас скантовался со старыми дружками, ну ясно, футболисты, его знаменитые товарищи по команде, одна пьянь. Стоят у буфета и галдят как нанятые. Весь в отца, студент, а по виду ничем от них не отличается. Да и оделись оба так, по-деревенски, даже пиджака не накинули, недоумки чертовы, носятся здесь, вся грудь нараспашку, а еще, дескать, интеллигенты…
— Тебе бы надо передохнуть, — говорит Петер, мягко улыбаясь. — Видишь все в кривом зеркале. Знаю, что у тебя на уме, когда вот так поводишь глазами и презрительно опускаешь уголки губ. Наверное, ты уже возомнила себя госпожой министершей, для тебя здесь все не на должном уровне. Принесу-ка я тебе «сантовки».[35]
Он будто холодной водой мать окатил — такой у нее сделался вид. Петер, наблюдая за матерью уже изрядное время, понял, какая тяжелая внутренняя борьба происходит в ней — отругать его, сопляка паршивого, или… и вдруг она улыбается.
— Дуралей ты, глядишь, из тебя и получится толк, как это ты угадал, что во мне делается, — восторженно качает она головой. — Принеси-ка мне «сантовки», должно быть, вина я лишку хватила.
Настроение у Петера было неважнецкое. Размолвка с Яной, вызванная его нелепым поведением, мучила его. И постепенно, по мере того как развивались события и уменьшалась пропасть между Яной и матерью (с отцом Яна мгновенно нашла общий язык), росла его досада; он ощущал себя пятой спицей в колеснице. Петер попытался наладить с Яной прерванный контакт, но та подчеркнуто не замечала его. Он понимал: она с полным правом могла чувствовать себя обиженной; он ведь отступился от нее, да, предал ее. Как последний подонок. Как я мог так подло струсить; конечно, это задело ее. Теперь наши отношения уже никогда не станут такими, как прежде. И все-таки нет худа без добра: только сейчас, когда все уже, по сути, было потеряно (он не сомневался, что сегодняшний день Яна ему не простит), он в полную меру осознал: то, что до сих пор казалось ни к чему не обязывающей дружбой, приятно освобожденной от всех обязательств, на самом деле обязывало гораздо больше, гораздо больше, чем он себе представлял. Только теперь он понял, что значит Яна в его жизни, да, он понял, что любит ее. Туда-растуда твою птичку! Как это ей объяснить, когда она явно не нуждается ни в каких моих объяснениях. Он пытался совладать с собой, утешиться вином, разговорами с прежними товарищами, но вопреки своему желанию плюнуть на все, что было между ними, первый раз в жизни испытывал то, над чем всегда смеялся и что считал фальшивыми, комично сентиментальными выдумками жалких романистов, — называлось это, кажется, муками любви. Он смотрел на Яну, как мило, беззаботно, с редкой естественностью она веселится, одаренная способностью завязывать дружеские непринужденные отношения, но на сей раз чувствовал какой-то горький осадок. Сегодня он ревновал к этому ее удивительному дару сближаться со всеми подряд. Противно! Это казалось ему безвкусным, рождало в нем неприязнь, даже отвращение. И то, что она окружена всеобщей любовью — уж не достигается ли это банальным, пошлым кокетством? В своей озлобленности он начинал ей приписывать корыстные, расчетливые умыслы, хотя в глубине души не без насмешки над самим собой сознавал, что несправедлив к ней. Надо бы подойти и объяснить все, не может же она думать, что я и вправду такой идиот, каким сегодня мог показаться. Да, это была почти непростительная, но все-таки — принимая во внимание обстоятельства — понятная минутная слабость.
Он нерешительно направился к ней, но, увидев целый рой поклонников вокруг нее, остановился поодаль; не стану же я ей навязываться.
После каникул он открыл секрет ее бюстгальтера (кстати сказать, она носила его), а вскоре она позволила ему открыть и все остальное. Первый раз это произошло на лоне природы в Горском парке. С безгранично чистой доверчивостью влюбленной женщины она посвятила его во все таинства своего тела и души, отдалась ему вся, без остатка, и — как оба они полагали в своем наивном молодом любовном угаре — навсегда.
Однако любовь их длилась неполных два года, хотя и позже, особенно в пору, когда дальнейшая жизнь с Геленой представлялась ему бессмысленным самоистязанием, и даже тогда, когда Яна уже стала женой его друга Милана Плахого и родила дочь, он слабодушно искал утешение в воспоминаниях о ней, а еще позже, когда Яна разошлась с Миланом, да, тогда им обоим стало казаться, что своим разрывом они совершили печальную ошибку и, несмотря ни на что, принадлежат друг другу. Он даже ушел из дому и месяца два жил у Яны. Но тем временем Гелена одумалась, да и он к тому же понял, что больше, чем Яна, притягивает его ее дочка, шестилетняя Дарина; он полюбил эту маленькую обезьянку, которая тоже необыкновенно льнула к нему. А когда Гелена решила оставить ребенка, Петер — к великому огорчению и разочарованию матери — послушно и с радостью вернулся к той, что «и Янкиного мизинца не стоит», к той, что сейчас лежит на мягком сочно-зеленом ковре и ждет его прихода домой после бессонной, проведенной у матери ночи.
И вот он идет в свою квартиру, мысленно готовясь к тому «страшному потрясению», когда обнаружит там мертвой ту, которая должна быть еще в Праге.
8
Домой Петер пришел в четверть девятого утра. В квартире уже были сотрудники уголовного розыска ОБ;[36] вызвала их по телефону Амалия Кедрова, которая намеревалась убрать «квартиру пана режиссера и приготовить ему фриштик». Она первая нашла Гелену мертвой и потому сразу же была подвергнута свидетельскому допросу. Показания старушка давала в довольно раздражительном тоне и полностью все отрицала. На вопрос, видела ли она кого-нибудь чужого, входившего в квартиру, она безоговорочно ответила: «Нет!», но чуть погодя добавила: «По крайности нынче ночью никого не видала!» Когда ее попросили уточнить ответ, она лишь показала на свои уши и объяснила, что она «глухая, как пень». Замечание молодого, стройного подпоручика она отразила тем, что на удивление спокойно, без тени раздражения уточнила: «Окромя того, что я глухая, как пень, я ишшо и слепая, как крот, почему и ношу очки с девятью диоптриями, я бы не услыхала, даже если б в пана режиссера стреляли из пушки». Ревностный подпоручик снова возразил ей: «Не понимаю, как вам, так сказать, допустимая слепота может помешать услышать выстрел из пушки». На сей раз Амалия Кедрова справедливо возмутилась и обрушилась на подпоручика; дескать, он оскорбил ее, так как словами «допустимая слепота» обвинил в обмане — ведь его слова берут под сомнение ее правдивое утверждение, что она слепая, как крот. Подпоручик залился симпатичным мальчишеским румянцем, в особенности когда заметил, как коллеги откровенно забавляются его разговором с Амалией Кедровой; но и это не остановило его; с юношеским
