– Может, опять увидишь, – сказала Наташа, которая, как и все, несмотря на полную загадочность их будущего маршрута, давно поняла, что к чему. Всех навел на размышления сухой паек, выданный на месяц.
В три часа ночи 5 мая их загрузили в два транспортных самолета, и они полетели туда – не знаю куда.
Через час и десять минут самолеты приземлились на неизвестном аэродроме. С земли была подана команда к полной разгрузке. Никто не угадал. Всех обманули – и своих и чужих. Так высока была в те дни степень конспирации, что не пожалели и месячного сухого пайка, всех ввели в заблуждение.
Судя по исключительно аккуратной разметке на летном поле, еще совсем недавно этот аэродром был немецким. Разгрузились в полчаса.
Было очень тепло и тихо. От земли поднимался белесый, стелющийся туман и при виде потемневших от росы ближних лугов и каких-то строений вдалеке никак не верилось, что они приехали на войну. Солнце еще не взошло, но с каждой минутой небо становилось все светлее, а кромка горизонта на востоке чуть позеленела, и росные луга за аэродромом стали все рельефнее перетекать с одного пологого склона на другой, пока наконец не вспыхнули, не заискрились под солнцем, вдруг ударившим поверх черепичных крыш аккуратненького, словно игрушечного, городка, смутные очертания которого еще недавно лишь проступали в призрачном полусвете.
– Господи, красиво-то как! – громко воскликнула “старая” медсестра Наташа, и все, кто ее услышал, вдруг замерли на мгновение, и в ту же минуту на западе заработала тяжелая артиллерия.
– Наши бьют!
– Точно. Звук наш.
Всем стало понятно, что хочешь или не хочешь, а приехали они на войну, все на ту же войну, которая, оказывается, еще не везде кончилась.
Доставившие их самолеты улетели сразу после разгрузки, а из обслуги было на аэродроме всего пять человек во главе с сержантом, которые лишнее слово боялись проронить и на вопросы госпитальных о том, где они и что их ждет, отвечали как заведенные одно и то же: “Не можем знать!”
В восемь утра, когда команда под началом очень невоенного полковника Папикова истомилась до дури и, как сказала бы мама Александры Анна Карповна, “тынялась” по пустому полю аэродрома, с дальнего шоссе, по которому с глухим рокотом шел на запад нескончаемый поток нашей техники, вдруг повернула в их сторону небольшая колонна, и скоро подкатили четыре крытых брезентом новеньких студебекера. К фаркопфу головной машины была прицеплена зеленая полевая кухня – наша, родная. При виде полевой кухни Александре Александровне сразу вспомнился ее ППГ, его усатый начальник К.К. Грищук, прозрачное озерцо, в котором так славно искупались они по очереди с Адамом, вспомнилось, как подвернула ногу и он нес ее по осеннему полю в тот хрустальный, богоданный день, навстречу, казалось, вечному счастью. Полевые кухни у них в ППГ были точно такие же, как и эта, прицепленная к американскому грузовику.
Из кабины головного студебекера выскочил маленький верткий Ираклий Соломонович Горшков.
– С приездом, дорогие товарищи! – срываясь на фальцет, звонко выкрикнул полковник Горшков, молодецки кинул растопыренную пятерню к виску, желая отдать честь сослуживцам, и так ловко и сильно сбил с себя фуражку, что она колесом покатилась по взлетной полосе. Пока Ираклий Соломонович догонял фуражку, пока стряхивал с нее пыль скомканным платком, все госпитальные дружно хохотали, сам Папиков и тот не удержался от смеха, у него даже очки соскочили с носа, спасибо, недалеко им было лететь, поскольку их подстраховала тесемка на шее!
Наконец Ираклий Соломонович водрузил фуражку но свою лысую голову с огромным лбом, поздоровался за руку с Папиковым, промокнул все тем же скомканным платочком испарину на лице и сделал величественный жест в сторону полевой кухни:
– Манная каша на молоке! Масло сливочное по пятьдесят грамм! Кофе с молоком! Настоящий, без цикория! Кушать подано! Открывай!
Незаметно возникший у кухни незнакомый повар в белом халате и белом колпаке положил лоток с кубиками сливочного масла на металлическую площадку между двумя котлами кухни, потом отвинтил одну емкость, вторую, поднял крышки, и все почуяли давно забытые запахи – манной каши, сливочного масла, кофе.
Бегающие голубые глазки Ираклия Соломоновича излучали такое торжество победителя, что, глядя на него, любой мог бы позавидовать: “Вот самый счастливый человек на свете!”
Александра по себе знала, как приятно сделать для другого что-то хорошее, а тем более неожиданное, и она от души порадовалась за Ираклия Соломоновича, с умилением наблюдавшего завтрак сослуживцев. “Хороший дядька, – подумала Александра, – и как удивительно сочетаются в нем пронырливость, хитрость и бесхитростная детская доброта. Как странно перемешано все в жизни и в каждом отдельно взятом человеке”.
Выяснилось, что четыре студебекера – теперь их дом. В три первые они загрузились, а четвертый оказался набит продуктами, в основном, американскими, консервированными, подлежащими долгому хранению.
– С такой жратвою можно и повоевать! – сказал кто-то за спиной Александры, когда она садилась в кабину одной из машин, – эту честь оказал ей лично Ираклий Соломонович, давно узнавший в ней знаменитую медсестру московского госпиталя, акробатку и орденоноску Александру Галушко.
Скоро выехали на шоссе. Первый же указатель разъяснил все:
“Praga. 150 km”.
XII
Подросшие сыновья Фатимы Сулейман и Муса бегло читали по-русски, писали под диктовку Марии Александровны диктанты, без акцента декламировали наизусть стихотворения Пушкина, Лермонтова, Алексея Толстого, Тютчева, Фета. Мария-таки добилась своего – сделала у себя дома маленький уголок русского мира. Фунтик окреп и вошел в молодые собачьи годы. Жены господина Хаджибека Фатима и Хадижа по-прежнему дружили с Марией и почитали ее, как старшую сестру, хотя по возрасту это и не вполне соответствовало действительности. Господин Хаджибек рвался к политической карьере и чаще самого губернатора ездил в Виши – он был уверен, что немцы победили надолго, если не навсегда, и все советы Марии “не увлекаться” отлетали от него, как горох от стенки. Не оставляла Марию своим вниманием и Николь, к сожалению, вдруг резко сдавшая, часто прихварывающая, всегда наэлектризованная, иногда несправедливая, вздорная, а то и просто злая.
Сразу по возвращении из утомительнейшего и крайне рискованного путешествия в Ливию Мария попросила доктора Франсуа устроить ей встречу с Джорджем Майклом Александром Уэрнером.
Случилось так удачно, что еще до приезда правнука Пушкина Марию Александровну навестил на ее фирме Иван Павлович Груненков, в руках его был большой плоский сверток.
– Что это у вас? – спросила Мария, после того как они радушно поприветствовали друг друга и уселись в мягкие кожаные кресла за низким гостевым столиком.
Иван Павлович вынул из свертка несколько обкрошившихся листов папье-маше сантиметра в три толщиной, изнутри темно-серых, а с лицевой стороны – в светло-коричневых и желто-серых пятнах и пятнышках.
Мария молча разглядывала куски папье-маше, а потом глаза ее вдруг блеснули – карта ложилась к карте… пасьянс сошелся!
– Я ими печку растапливаю, – сказал Иван Павлович, – спасибо, чуть-чуть осталось, есть что показать. В прошлом году приходил итальянский транспорт – один танкер и два сухогруза со всякой военной мелочевкой, полевыми кухнями и прочая. И еще разгружали много огромных плоских ящиков из фанеры. Угол одного из них отбился, и из ящика посыпались куски… Ну я унес домой мешок этих кусков на растопку, а то, что вы видите, завалилось за печку, я думал, их и нет, а они – вот они, голубчики, и, вижу, пришлись по делу.
– Возможно, и по делу, – усмехнулась Мария Александровна. – А когда был транспорт с армейскими
