производился; ясный, чуть-чуть морозный декабрьский день еще не истаял, не уступил тьме, хотя было далеко за полдень и до долгого зимнего вечера оставалось рукой подать. Морозец держался градуса два- три, не больше, лужи на дороге сковало тонким льдом, ярко вспыхивающим на солнце, а во вкусно пахнущем воздухе стояла такая прозрачность, что было видно далеко-далеко, – например, как в дальнем конце улицы, за километр, не меньше, выезжает из ворот комбикормового завода директорская легковая машина, черная “эмка”, и выхлопывает из выхлопной трубы синие клубы дыма, видно, мотор еще не разогрелся. Легковая машина в поселке была одна, только у директора завода Семечкина. (И догадал же Господь наградить директора завода, на котором делали жмых из семечек подсолнечника, фамилией Семечкин!) Главное, что сам директор ничего смешного или странного в этом не видел, он был кадровый руководитель, так называемый номенклатурный, и ему было все равно, каким заводом руководить, хоть танковым, хоть комбикормовым. И, к чести его будет сказано, руководил Семечкин везде хорошо. Количество орденов у него строго соответствовало количеству партийных выговоров. Хотя в поселке гнездилось и всякое другое районное начальство, официально даже более главное, чем Семечкин, но он был здесь царь, бог и воинский начальник. Мало кого допускали к Семечкину, и не зря говорили про него в поселке: “Сам”. Иван Ефремович Воробей, на что уж верткий гражданин, и тот робел перед Семечкиным и говорил о нем так: “Хоть он и Семечко, а я Воробей, но его не склюну!”
Адам ходил домой за солью для своих коров и теперь возвращался в коровник, предвкушая, как будут радоваться его буренки кускам темной, необработанной поваренной соли, которую он запас для них еще с лета, – их любимое лакомство.
В дальнем конце улицы выезжала из ворот директорская “эмка”, из ближнего проулка вывернула линейка Ивана Ефремовича, а мальчишки тем временем изо всей мочи кричали про Горюновых, которых Адам не знал и знать-то не мог.
Через минуту линейка поровнялась с Адамом. Кроме Воробья, в ней еще был Витя-фельдшер, он сидел, лихо выставив деревянную култышку в сторону, как бы отдельно от своего ладного тела, одетого в белый военный полушубок, какими были снаряжены сибирские дивизии, и шапка была на Вите военная, со звездой во лбу.
Гурьба мальчишек почти догнала линейку и как гаркнет в пятнадцать глоток:
– Горюновы – оба двое!
Иван Ефремович радостно хохотнул, выбрасывая пар изо рта, шлепнул кобылу Зорьку вожжами по крупу.
– Но-о, ходи шибче!
А встретившийся с Адамом взглядом Витя-фельдшер так побледнел, и в глазах его метнулся такой неподдельный страх, что Адам даже подумал: “И чего это он меня боится, дурень? Чепуха какая-то!” Но линейка проехала, мальчишки свернули в какой-то закоулок, и Адам выбросил из головы эту встречу, не до Вити-фельдшера было ему в тот день. Еще в октябре Ксюше исполнилось шестнадцать лет, Глафира Петровна выправила ей паспорт, а сегодня сказала Адаму перед работой:
– Ну че, незаконных рожденных будем плодить? На восьмом месяце мы…
– Да, декабрь, – сказал Адам, – скоро Новый год. Я тебя понял – давай! – и он озорно подмигнул ей эмалево-синим глазом.
– Ну и славненько! – просияла Глафира, а потом ее чистое, красивое лицо помрачнело, на лбу проступили морщины… Но вдруг она снова улыбнулась и произнесла решительно сочным, молодым голосом: – А-а, хай яму грець! Шо сгорело, то сгорело! И мы не виноватые, видит Боже! Завтра в двенадцать дня у меня в загсе. Свидетелем пойдет Воробей, и я тоже. Имею право, я советовалась.
Когда вечером Адам сказал Ксении, что завтра к двенадцати часам дня они должны быть в загсе, та долго молчала, а потом вымолвила чуть слышно:
– Я теперь всю ночь не усну.
– Уснешь. Сосчитай до тысячи – и уснешь.
Назавтра, ровно в двенадцать ноль-ноль, новобрачные предстали пред ясны очи Глафиры Петровны. Новый загс она построила на новом месте, поближе к своему дому, так что добираться Ксении и Алексею было совсем недалеко. Когда они подошли к загсу, к своему удовольствию не встретив по дороге ни единой души, линейка Ивана Ефремовича Воробья уже стояла у дверей, кобыла Зорька была привязана вожжами за штакетину палисадника, что ей очень не нравилось: как-то слишком близко к штакетине привязал ее Воробей, и у нее практически не было никакой свободы действий. Прежде чем войти в загс, Адам поправил ошибку Ивана Ефремовича.
Сотрудников загса не было – Глафира Петровна отпустила их на двухчасовой перерыв, с половины двенадцатого до половины второго.
Уходя на работу, Глафира Петровна приготовила для Адама чистую, выглаженную, хотя и выношенную капитально, но все еще сохраняющую почти белый цвет рубашку, темно-синий шевиотовый костюм своего мужа и новенькие яловые сапоги в подарок Адаму к свадьбе.
– А то тебе сапоги от меня в подарок, шагай в них смело, братка, – сказала Глафира, – примерь, пока я не ушла.
Адам примерил, сапоги были ему как раз.
– Годятся!
– Ну и славненько! Невесту привести не забудь, – неловко выходя на костылях за дверь, улыбнулась Глафира, и Адам отметил, какие у нее до сих пор ровные, белые зубы – сахарные.
Коротковатые брючины Адам заправил в сапоги, и их ущербность не бросалась в глаза, а вот пиджачок на груди не застегивался, в плечах жал адски, и рукава были слишком коротки. Поверх пиджачка Адам накинул фуфайку, или, как называли их в поселке, “стеганку”.
Ксения категорически не согласилась с Адамом, что надо сказать о предстоящем событии ее маме и бабушке.
– Нельзя, Алеша, они все испортят, особенно бабушка, ты их не знаешь, а я знаю. Ни в коем случае! Родим – тогда.
– Тебе виднее, – ответил Адам настолько тусклым голосом, что было понятно: Ксения его не убедила.
Утром Ксениины мама и бабушка ушли преподавать по своим школам, а она занялась ревизией своего, маминого и бабушкиного гардеробов, конечно, условных, потому что вещичек-то у них оставалось раз, два и обчелся. Благо и мама, и бабушка были одного роста с Ксенией, конечно, она раздобрела в последнее время, но не настолько, чтобы это бросалось в глаза с первого взгляда. Ксения сразу же выхватила из кучи тряпья самое лучшее: темно-лиловое шерстяное платье, приталенное, с огромными ватными плечами, расклешенное книзу и присборенное на поясе на широкой резинке, а главное – расшитое на груди стеклярусом, трофейное немецкое платье. В последние месяцы фронтовики навезли уйму трофейного барахла, и в неплатежеспособном поселке оно уходило подчас за бесценок или его выменивали на продукты. Платье было красивое, но на Ксении выглядело нелепо, все-таки восьмой месяц есть восьмой… Так что пришлось обойтись старенькой, но чистой и широкой маминой блузкой фисташкового цвета, темно-вишневой шалью бабушки да своей приношенной по новому ее состоянию расклешенною юбкой, туфли тоже надела мамины, трофейные, – на среднем каблучке, со шнурками.
В загсе с порога Иван Ефремович Воробей вручил по свертку невесте и жениху:
– От меня подаруночки. Дело сделаем, потом глянем.
Сам Иван Ефремович был гладко выбрит и невообразимо торжественен: в черном шевиотовом пиджаке, в желтой рубашке, синем галстуке на резинке, в синих галифе с красной тесемкой по шву, в начищенном до сияния хромовом сапоге.
Глафира Петровна тоже принарядилась чин-чином: на ней был темно-серый тонкого сукна пиджак с подкладными плечами, богатого табачного цвета шерстяное платье, присборенное на поясе, – все тоже трофейное. А в чем Глафира Петровна обута, как всегда в случаях церемоний, видно не было, потому что она сидела за письменным столом, а костыли были припрятаны за стулом.
– Так, – приосанилась Глафира Петровна, – начнем с Богом! – И она перекрестилась троекратно в сторону окошка, хотя на стене за ее спиной висели портреты товарища Ленина и товарища Сталина.
– Жених, остаетесь ли вы при своей фамилии – Серебряный или берете фамилию жены – Половинкина?
