увидела ничего интересного. Наконец она перешла к мастеру, которого давно ценила как приличного портретиста, отмеченного Богом. Художник был уже в возрасте: кругленький, в темно-серой шерстяной блузе, самопроизвольно расстегивающейся на животе, в светло-сером берете, скрывающем лысину, словом, вполне непритязательный господинчик. Но, когда он как бы невзначай, но очень цепко взглядывал на клиента, его карие невыразительные до этого глазки становились такими ясными, наполнялись таким юношеским светом, излучали такую притягательную силу, что делалось вдруг понятно: в этот миг ему подвластна суть вещей, и его внутреннему зрению доступно нечто такое, чего не увидеть простому смертному. И сам художник уже не был ни маленьким, ни богемно-неряшливым, ни старым, а преображался в мастера, приближенного к Творцу.
У Марии Александровны была манера смотреть на модель снизу вверх, медленно поднимаясь взглядом от ступней к лицу и стараясь заранее угадать, каким будет это лицо. Какие будут губы, нос, какие глаза, какие волосы, какая шея? Раньше она почти не обращала внимания на шею, а теперь, когда разменяла пятый десяток, присматривалась и к своей, и к чужим шеям очень подробно. Теперь она точно знала, что ничто не выдает так возраст человека, как его шея. Не зря стареющие дамы предпочитают носить не ожерелья, а шейные платки, свитерки под горло, стоячие воротнички и прочее в том же духе. У нее самой с шеей пока все в порядке, но она знала, что этот порядок пограничный, порядок на излете.
Остановившись в двух шагах от ценимого ею пожилого художника, она медленно-медленно повела взглядом по темной брусчатке, пока не увидела яркие желто-коричневые ботинки модели, довольно большие ботинки, видно, мужчина был крупный. Потом ее взгляд поднялся к защитно-палевым бриджам, затем к полам такого же цвета военного или полувоенного кителя. Мужчина сидел на складном брезентовом стульчике, плотно сжав колени, Мария хотела рассмотреть лежавшие на коленях кисти его рук, но увидеть их было нельзя, поскольку он держал ладонь в ладони, спрятав пальцы, которые она почему-то и хотела рассмотреть.
«Явно янки, — с неудовольствием подумала Мария, — Париж набит ими, как фаршированный поросенок гречневой кашей».
Сантиметр за сантиметром она поднимала свой взгляд. У модели была широкая грудь и нехилые, по- офицерски развернутые плечи. А вот показался и краешек загорелой, обветренной шеи.
«Лет сорока пяти. Наверное, старший офицер, что-нибудь вроде полковника. Нет, шея старовата, ему явно за пятьдесят…»
Наконец взгляд Марии поднялся к гладко выбритому подбородку, о таких говорят «волевой». Остановился на губах — полных, выразительных, еще не потерявших формы. Нос был крупный. И наконец глаза — карие спокойные глаза уверенного в себе человека. Лоб невысокий, но чистый. Седой бобрик на голове. И, что удивительно, седые волосы не только не старили этого мужчину, а даже придавали ему некоторую моложавость.
Он был сосредоточен и думал о чем-то своем, далеком от Монмартра. Наконец его взгляд скользнул по ее лицу, он обратил внимание, что его рассматривают, и сам стал всматриваться в незнакомку, как всматриваются в море или в толпу в надежде отыскать потерю. Взгляд его не был наглым, но вполне откровенным. Он что-то искал в ее лице, искал и пока не находил, но был упорен. Она тоже смотрела на него в упор. Разглядывала его чистое, загорелое, еще совсем не старое лицо, мощную шею, молодцеватый разворот плеч. Ей нравилось, как он держит спину, — да, это был, безусловно, кадровый офицер, в этом она не могла ошибиться. Мария еще раз прицельно взглянула на кисти его рук, но он держал пальцы сцепленными, и рассмотреть их было нельзя, а ей почему-то так захотелось… особенно безымянный палец левой руки… Вдруг, не отдавая себе отчета, она прошептала по-русски:
— Это я — папина дочка.
— Маруся, ты?! — Американец вскочил, роняя складной стульчик.
Она кинулась ему на шею и впервые в жизни поцеловала его в губы, крепко, длительно.
Зеваки и художники аплодировали им с восторгом. В те первые послевоенные годы такие случайные встречи были не редкость.
Он дал художнику стодолларовую бумажку, взял с мольберта его карандашный набросок на листе ватмана, другой рукой обнял Марию за плечи, и они пошли вниз с Монмартра, спотыкаясь, как слепые.
— Куда мы идем? — наконец спросил он.
— Пришли, — отвечала Мария, указывая на свое роскошное авто. Открыла перед ним дверь рядом с водителем, а сама обошла капот и села на водительское место.
— Куда мы едем? Я остановился в отеле «Ритц».
— Не в твой отель! — засмеялась Мария.
XXIII
Короткую дорогу до дома Марии пролетели молча.
— А ты хорошо водишь, — сказал гость, когда они въехали в тесный дворик и остановились.
— Все-таки я бывший инженер завода «Рено», — благодарно усмехнулась Мария.
— Ишь ты!
— Слушай, дядя Паша, а давай ты будешь просто Паша, а я просто Маша.
— Договорились. — Он полуобнял еще сидевшую за рулем Марию.
— Спасибо, — чмокнула она его в щеку. — А то я еду и думаю: кто мы теперь? Как нам называться? Вылезай, приехали!. Пойдем, Паша. — Закрыв машину, она взяла его за руку и повела за собой, как маленького. При этом ступать по земле ей было так легко, так невесомо, как будто она и не шла, а летела во сне над горами, над долами и над синими морями.
Прямо в дверях черного хода они столкнулись с тетей Нюсей, выносившей полное ведро мусора. Мария пошла с черного хода не в целях конспирации, а потому, что тут, со двора, путь был гораздо короче, не нужно было обходить дом, чтобы войти через парадное.
— Знакомься, Нюся, это Паша. О, ты с полным ведром, спасибо!
— Та мусору. — Тетя Нюся смущенно поклонилась Павлу. — Здравствуйте!
— Ничего, что мусору, — сказал Павел. — Главное — что с полным!
Наверное, вид у Марии и Павла был такой сияющий, такой обалделый, что тетя Нюся сразу поняла: «Надо тикать». Она была женщина тактичная, и ей не требовалось объяснений.
— Маруся, я по магaзинам съездю, а? — спросила тетя Нюся.
— Ну-ну, съезди по магaзинам, — с улыбкой передразнила ее Мария. — Счастливого пути!
— Я токо на минутку заскочу: ведро поставить, ключи от машины, от хаты взять, денежку, кофту, — торопливо проговорила им вслед тетя Нюся.
Они уже не слышали ее, они поднимались в квартиру.
Наверное, от смущения Мария сразу стала показывать ему одну комнату за другой. Когда дверь за тетей Нюсей закрылась во второй раз и раздался поворот ключей в замочной скважине, они оказались на тот момент в спальне Марии. Машинально Мария задернула плотные портьеры на высоком окне, в комнате стало ослепительно темно, и они прижались друг к другу, как будто с испуга. Она не помнила дальнейшего, знала только, что они были прекрасны в своей искренности и полной раскрепощенности.
Они не знали, сколько прошло времени. Не знали — сон все происходящее с ними или явь.
В правом углу задернутой портьеры пробивался тонкий луч света — значит, был еще день.
— Можно, я тебя потрогаю, а то мне еще не верится? — робко спросила Мария.
— Потрогай! — засмеялся Павел. — А перед этим чем мы занимались? Мы только тем и занимались, что трогали друг друга.
— Не знаю. Не помню. Я хочу потрогать тебя сейчас, когда вроде не сплю и в своем уме.
Закрыв присмотревшиеся к свету глаза, она положила руку на его лицо, ощупала лоб, нос, прикоснулась к губам, он успел поцеловать ее пальцы, провела рукой по его широкой груди, по плечам.
— Да, сейчас я чувствую, что ты не химера, а живой. Боже мой, сколько дней и ночей я ждала тебя. Не сосчитать!
— Слушай, Маруся, а мы ведь умудрились заснуть. Я чувствую себя так, как будто проспал часов
