Нинка за чуб развернула ему голову и зажала рот. Мы захохотали и закричали им вслед обидные слова: «Жених и невеста!»
Мальчишки постарше держались ближе к кругу. Они подлаживались под взрослых: прятали по одному уху под кепки, с другой стороны выставляли чубы, гоготали басом.
Девки азартно пели частушки, с воем приплясывали, вскидывая головы, — только развевались косынки на шеях. Пыль поднималась выше пояса. Мы сидели в стороне и поплёвывали.
Шурка придвинулся ко мне:
— Мишк, а мы всё же слетаем по шишки, и овечки не помешают.
— Как?
— Заагитируем ещё кого-нибудь в пастухи и попеременно сходим.
Колька, сидевший под другим крылом фуфайки, обернулся.
— Чего это?
— Я говорю — заагитируем кого-нибудь в пастухи ещё и разделимся: одна половина пасёт, вторая — за шишками.
— А кого? — спросил я вдруг и вспомнил: — Саньк, а если этих. — Я высунул из-за пазухи уголок книги.
— «Спаянных кишочков»? — догадался он. — Не получится.
— Почему? А вдруг получится!
Шурка задумчиво теребил мочку уха, точно к ней прилипла смола, и пристально смотрел куда-то между моей и Колькиной головой, потом медленно, будто выписывая слова, заговорил:
— По-жа-луй, Петь-ку… Эй, Васьк, где сегодня Петька?
Пискливый голос ответил:
— Петька сегодня запертый сидит. Его в поле возле комбайна поймали, хотел звёздочку из ящика стащить.
Это он, конечно, для гонялки. Если на звёздочку надеть длинную цепь с хвостом, зажать её в расщеплённый конец палки, то и получится гонялка; а если к палке повыше первой приделать ещё несколько звёздочек, то уже будет машина. Везёшь её, как тачку, на одном колесе, а все остальные вертятся, цепь трещит и вздувается горбами — настоящая машина. Вся беда в том, что негде достать эти звёздочки. Тот, кто случайно находил их, считался счастливчиком.
— Вздули Петьку-то? — спросил Шурка.
— Вздуешь его!
— Значит, Петьку, — подытожил наш друг. — Я утречком заскочу к нему.
— Вот уж мы с ним зададим… — разгорячился Колька.
Я промолчал. Петька, конечно, дельный парень… Я думал о Витьке, о Толстом, который с бородой, и о Толстом, который без бороды… Витька, наверное, знает много сказок, а ведь так часто хочется послушать длинную, на всю ночь или на весь день, сказку, хоть про что: про чертей и богатырей, про лисиц и хитрых судей, даже про бабушку и дедушку…
Я водил пальцем по корочке книги прямо через рубаху, и мне было приятно так, словно я щекотал себе живот.
Девки и парни принялись играть в разлучки. Ну, сейчас все похватают друг друга, разбегутся и — конец вечёрке.
Ребятишки по одному поднимались, зевали и разбредались. Колька дёрнул фуфайку.
— Мишк, айда, а то мне ещё дело…
— Чего это?
— А свинью-то Граммофонихе…
— Иди ты к лешему со своей свиньёй.
— Я ей всё равно впущу.
Мы встали, потянулись, зябко поёжились и пошли. Отяжелевшей голове и намаявшемуся телу неудержимо хотелось скорее сунуться в постель. Всё же, когда сбоку возникли тёмные галеры амбаров, Колька не свернул к ним, к дому, а, пройдя немного с нами, отделился и шмыгнул куда-то через ограду.
В нашем дворе белела свежая поленница. Возле крыльца горкой лежали ещё не сложенные дрова.
«Э! — подумал я. — Прогулял. Мама наверняка измаялась. Она всегда так: не предупредит, а возище нагрохает до крыши».
Луг затянуло туманом, точно там никогда не было ни болота, ни кустов, ни тайги, а только один туман, море тумана вечно колыхалось и будет колыхаться у нашего Кандаура. Я вздрогнул и заскочил в избу.
— Ты, Миша? — спросил мамин голос из темноты.
Я на ходу скинул сандалии, положил на стол книгу, снял штаны и, юркнув под приподнятое мамой одеяло, ответил ей в самое ухо:
— Я.
Я обнял ее холодными, как у лягушки, руками и ткнулся головой под мышку.
— А как ты одна с дровами?
— Мне Витя с Толей помогли.
— А-а, — протянул я уже для самого себя. — Витька… Толстой с бородой…
Я замолчал, но мысли вертелись в сознании. Сироты… Если б я не хотел спать, я бы подкрался к дому Кожиных, неслышно заглянул в окно. Что они делают? Читают?.. Толстой без бороды… Всё вдруг исчезло из сознания, только какие-то цветастые жидкие круги замерцали перед глазами, возникая из ничего и уплывая вдаль. Вот и они замигали, замигали и погасли. Я утонул в пуховой тёплой мгле…
Часть вторая
Глава первая
За тайгой разгоралась заря. Малиновый снизу, красный и жёлтый сверху, полукруг восхода был огромным, неизмеримым — значит, солнце вот-вот появится. Я потянулся, сбрасывая с себя последние путы сна.
Мама таскала воду из озера и сливала в кадку, полуврытую в землю. Я взялся докладывать поленницу.
Веснодельные дрова были тяжёлыми и крупными, некоторые прямо в полчурбака. Я выбирал те, что под силу, и укладывал их сплошным срубом. Ребристые поленья больно резали пальцы. Полуотщеплённые острые лучины, скрыто прижавшись к древесине, ждали неосторожного движения, чтобы вонзиться в ладонь, но я их различал и зло обламывал. Поленница благополучно росла.
Вышла бабушка Акулова, зевнула, перекрестила сперва рот, потом живот, посмотрела по сторонам.
— Эгей, бабушка! С добрым утром.
— С богом, сынок, — ответила старушка, не глядя на меня, отвязала от пояса платок, служивший передником, накинула на голову, подбила под него разлохматившиеся непослушные волосы, почесала макушку прямо через платок и спустилась с крыльца.
— Ребятишки ещё спят? — неуверенно спросил я.
— Меньшой давеча шевелился, спрашивал: хлопцы угнали, говорит, овец?
