Мама наконец согласилась.
Мы допоздна говорили с ней о таёжных неожиданностях, о шишковании колотом. Колот — это бревно, которым с помощью верёвок бьют стоймя по кедру, и спелые шишки от сотрясения срываются с веток.
— Тяжело это — колотом, — сказала мама. — Бьёшь — тяжело, а другое — носишь его от кедра к кедру, носишь на горбушке, не иначе. Прошлый год мы с бабами прямо надсадились. Вчетвером подымем колот-то и пойдём. Одна оступится, и все валимся, как снопы.
— Мам, а папка у нас сильный? — вдруг спросил я.
— Папка? Сильный. А что?
— Он смог бы с колотом один управиться?
— Смог бы.
— А с двумя колотами?
— И с двумя бы управился.
— А с тремя?
— Ну, если бы мы с тобой помогли, то и с тремя бы тоже сумел.
— Вот здорово! Вот мы пошишкуем, когда папка вернётся. В три колота как возьмёмся — тайга загудит.
— Миша, а ты очень веришь, что папа вернётся? — вдруг спросила мама задумчиво.
— Конечно, очень! — аж приподнявшись на локте, ответил я. — А разве ты не веришь?
Мама улыбнулась, провела рукой по моей голове.
— Как же это я не верю? Верю. Я не просто верю, я знаю, что папа вернётся и будет с нами шишковать и работать. И сидеть за столом, и вот так лежать и разговаривать… Как увидит папа кандауровское болото, так и начнёт хлопотать об осушении. Папа наш очень не любит болота, у него и специальность такая — с болотами воевать.
— Нет уж, нет, — сказал я. — Мы ему не дадим болото осушать.
— Кто это: мы?
— Мы — ребятишки. На болоте интересно.
— Ну, про это вы с папой поговорите, мне всё равно.
Я укладывался спать с каким-то лёгким, радостным чувством и с крепкой верой в светлый завтрашний день.
Утром мы отправились в путь.
Мы втроём вырядились в походную форму: в сапоги, куртки поверх рубах и кепки. Кроме еды, взяли спички и большой кухонный нож. Складень мне и хотелось взять, и в то же время я боялся его потерять. Наконец я решился и опустил его в карман.
— Кольк, знаешь, где идти-то? — спросил Шурка.
— Знаю, не первый раз, — чуть с обидой ответил Колька. — Хаживал.
— Ты не криви губы-то… Да и не один ты, смотри, чтоб не завести куда. А для всякой случайности слушай: значит, от конского кладбища по тропе — на «Тарелку», от «Тарелки» по канаве — на Шугайские острова и обратно… А коли где закрутитесь, так выбирайтесь на Шугайку, а по ней — к слани.
— Да знаю, знаю, чо ты мне вбиваешь? — возмущался Колька.
— Вы тоже не зевайте, — шептал нам Петька. — Не давайте ему вилять. Как свернёт с канавы, вы ему — в ухо.
— Ладно, — пообещал я. — В ухо так в ухо…
Весь этот разговор вёлся, пока мы шли за стадом по деревне. Дальше путь раздвоился. Колька передал ружьё Шурке, Толик сказал Витьке, чтобы он обдумывал каждый шаг, и мы разошлись. Ребятишки с овцами нырнули вниз, в Мокрый лог, а мы направились по малоезженой дороге, вившейся в Клубничном березняке.
Мы шли бодро, радостно, предчувствуя необычайность всего предстоящего. Я нёс котомку с провизией, а Колька мешок из холстины, перевесив его через плечо.
Бугор часто пересекался мелкими ложбинами, заросшими папоротником. Здесь березняк был гуще и выше. Такие сырые травянистые места любят змеи. Порой березняк разрежался, а то и расступался вовсе, образуя солнечные полянки в ромашковых платьях. Начинаясь кустами, березняк далее креп, мужал и где-то вдали превращался, очевидно, в лес.
Прошли ключ, то место, где я пристрелил змею.
— Скоро кладбище, — предупредил Колька. — Я уж чую, пропастиной несёт.
Конское кладбище — это место, обнесённое земляным валом, куда свозилась дохлая скотина. На краю кладбища, словно олицетворяя смерть, стояла высокая белая и совершенно сухая берёза — она не отзывалась ни на весенние позывы жизни, ни на осеннее увядание. Она казалась каменной. Ветер не мог её пошатнуть, а лишь иногда отламывал от неё ветки, бросая на землю, и ветки со звоном разбивались вдребезги.
Вот она, эта берёза, показала нам свои рогатки поверх зелёных зарослей. Скоро и вся она открылась нам, мощная, суровая, мёртвая. Тут же окончательно потерялась в траве дорога.
Колька сопел.
— Вы нюхните-ка.
Мы нюхнули.
— Уйдёмте отсюда скорее, — поторопил Витька.
— А она не вонючая?
— Чего ей вонючей быть, она ж землю сосёт!
Колька важничал. Мы поняли и переглянулись.
Миновали тальник и камыш, следуя исхоженной тропой. Колька приказал идти не по самой тропе, а рядом, потому что мох на тропе вытоптан и легче провалиться. Начался зыбун. Мы с Витькой ойкнули, когда ноги на полсапога ухнулись в воду, и попятились.
— Вы чего мнётесь?
— Смотри, нога-то вязнет… А дальше как?!
Колька ничего не ответил, повернулся и, чавкая сапогами, пошёл через болотную поляну. На середине её он остановился и принялся пружинисто раскачиваться. Зыбун колыхался еле заметными кругами, как от поплавка при хитром клёве, и держал вроде крепко, только вода грозила хлынуть в сапоги. Колька сделал несколько шагов от образовавшейся воронки и крикнул:
— Видали?.. Айдате, а то один упрусь…
— Пошли, Вить, не утонем.
— Рискнём.
Рыхлый мох вдавливался. В ямку к ноге устремлялась вода, но делался шаг, и вода устремлялась к другой ноге. Так и чудилось, что под подошвой — бездна, куда суждено провалиться, если не сейчас, так через десять шагов.
— Наступайте где трава, — учил нас издали Колька.
Он поджидал нас на твёрдом клочке, заросшем каким-то мелколистным кустарником. К нашему ужасу, впереди раскинулась такая же поляна, которую мы только что преодолели.
— Сколько ещё таких? — спросил растерявшийся Витька.
— Пять, — успокоил Колька. — Вот эта и потом четыре, те поболе… А там озеро… Пошли?
— Дай дохнуть.
Я оглянулся. Отсюда хорошо был виден бугор, мёртвая берёза, а левее — Кандаур, спичечные коробки домишек, лоскуты огородов. От этой кажущейся близости жилья становилось бодрее.
— Ну, айдате!..
Поляну от поляны отделяли полосы прочной земли, похожие на спины китов. Было как в «Коньке- горбунке». Суша прочно и густо обжилась березняком и ёлками. Тропа юрко прошивала их и вновь терялась в зыбучих мхах.
