— А про тебя знаешь что болтать будут? — спрашивал Анатолий.
— Знаю.
— А?
— Знаю.
— Знаешь, да не переживаешь… А зашепчутся: свадьбы, мол, не было, а она уже с парнем… Приятно тебе будет?
— Толя, да чёрт же с ними. Мы-то знаем, что к чему. У нас же свои мысли.
— Ну, гляди, Нин… Я-то готов, я-то с радостью. Мне, кроме тебя, никого на свете не надо…
Я распахнул дверь. Анатолий сидел на хомуте, повесив голову. Нинка стояла, прислонившись спиной к стене. Я, не задерживаясь в сенях, прошёл в избу. В банный день обычно зажигалась лампа, хлопотливо сновали люди, готовя к ужину что-нибудь повкуснее, и вообще в домах царила хозяйская толкотня. И потому неожиданным было безмолвие, встретившее меня в избе. За столом лишь кто-то урывками всхлипывал, да из горницы слышался то ли тихий плач, то ли вздохи, которые бывают после плача. На кровати лежала слабо охающая тётка Феоктиста.
— Вот, соль принёс, — несмело сказал я.
Мне ответил шёпот:
— Положи на шесток.
Я дотянулся до шеста и положил кулёк.
— А… чего вы хнычете?
Тот же голос ответил:
— Хнычем… Мы уже изревелись, вот и хнычем… Тятьку убили.
И тотчас за столом вспыхнуло дружное, слёзное рыдание. Я вздрогнул от этого неожиданного припадка безудержного плача, от этой обжигающей волны горя.
Убили дядю Мишу? Этого весёлого человека, который так любил нашу семью? Дядя Миша работал мельником и всегда возвращался домой весь в муке: на ладонях — мучные мозоли, из бровей сыпались отруби. Он сажал меня на колени и грубовато рассказывал про жернова, которые вертятся у него на мельнице, про то, как в одну дыру загружают зерно, а из другой течёт мука. Он обещал выучить меня мельничному делу, когда я подрасту и когда я узнаю, сколько будет семью восемь. И вот дядю Мишу убили! Я, прижимаясь к печке, допятился до порога и выскочил в сени. Тут меня поймал Анатолий.
— Куда?
— Домой. Маме скажу про дядю Мишу.
— Не к спеху… Весть уже никуда не денется… Пошли-ка, братуха. Твои-то друзья уже тут…
Анатолий наподдавал столько пару, что мы плашмя распростёрлись на полу, боясь поднять носы, а Колька примостился возле шайки с холодной водой и то и дело совал в неё по плечи свою голову, как головешку, которую хотят загасить. Напарившись сам, Анатолий принялся за нас. Наши худые спины гремели, как стиральные доски. Мы еле выползли из бани и минут десять бестолково сидели на брёвнах, отдуваясь и вытирая пот.
Обессиленные, мы плелись по улице, как пьяные. Но прохлада выбила из нас банный дурман, и под конец мы уже бежали. Я ворвался в дом и с ходу крикнул:
— Мама!.. Мама, дядю Мишу убили!
— Какого?
— Тёти Фиктиного… Тётя Фиктя валяется на койке, а девчонки ревут!
Я говорил сухо, дребезжащим голосом. Мама свела брови, задумалась на миг, потом быстро сказала:
— Садись кушай… Я схожу к Фикте… Сегодня чтоб никаких вечёрок!
Мама ушла. Я скинул сандалии, забрался на кровать и в упор стал рассматривать портрет отца. Папа, папа! Вот и дядю Мишу убили. А как же ты? Ведь и тебя могут… Я видел его волосы, его шрам, я пытался заглянуть ему в глаза глубже, за глянец фотографии, но, кроме упрямого блеска, ничего не видел.
Глава девятая
Дед Митрофан так обрадовался нашему приходу, что чуть не расплакался.
— Вы уж, босалыги, не судите старика-то… Скука ведь окаянная берёт. Лежу-лежу, за мухами слежу да себя кляну…
— А вы книжки читать умеете? — спросил Витька.
— Нет, милок. Я из книжек только цигарки могу вертеть.
— А что нога, идёт на поправ?
— Лешак её знает, куда она идёт. Гипсой облепили, а что там, внутри, — только догадывайся. — Дед Митрофан вздохнул: — Срастётся, коли прежде не помру… Ну, а как там Марья-то, ужилась с Чертилой?
— Ужилась.
— Ох, ить окаянный!.. Я его всё одно отучу перечить, я его… — Старик потряс кулаком, потом улыбнулся. — Ну, а с вами как Марья? Почитает вас?
— Почитает, — сказал Колька. — Ругается, будто мы… эти…
— Вы бы уж скорей, дедушка, поправлялись.
— А куды же я денусь — поправлюсь. Полежу вот да и опять… Вы не забывайте старика, а то я в тоску впадаю… Только что мухи, вот суседи вроде… Семьдесят лет прожил, а мух как следует не знал, летают, леший их возьми, а кто такие — убей, не скажу… А тут я нагляделся. И ноги-то у них есть, и носом- то они воротют, и крылышки-то поглаживают… Живые ведь, а не как-нибудь… Чего только нет на белом свете. — Дед опять вздохнул, покачал головой. — Ну ладно, заболтался старый… А Марье передайте: мол, дед Митрофан не велел кричать.
В сенях медсестра сказала нам:
— Скоро, скоро отпустим вашего деда. Он нам тут надоел своими разговорами о вас да о каком-то баране…
Когда мы возвращались из больницы, Петька сказал, что надо что-нибудь вытворить, что он стал тихоней, а это не к лицу мальчишке. И он стал придумывать дело.
Надо такое, чтобы увидели утром люди да и заругались.
— А вы ничего такого не делали, чтобы утром люди не заругались бы, а обрадовались? — вдруг спросил Толик.
Мы задумались. Нет. Все наши хитрости и ловкие проделки были забавными только для нас.
— Это неинтересно, — убеждённо заявил Петька Лейтенант. — То ли дело, чтоб всё в тайне, всё шито-крыто. Ничего не было, потом вдруг бах, вот тебе и раз!
— Во! — поддержал Колька. — Раз — и готово!
Толик улыбнулся.
— Чудаки! И здесь также шито-крыто, а потом бах — откуда что взялось? Хорошо ведь?
— Толь, а вы-то так делали? — спросил я.
Толик обернулся ко мне:
— Делали. В городе на нашей улице был один двор. Решили его озеленить — посадить деревья. Нарыли взрослые ям, привезли саженцы, а посадить не успели — вечер.
— Ну, и вы ночью посадили, — докончил неожиданно Шурка.
— Да… как это ты угадал?.. С тех пор мама, когда сердилась, советовала нам брать пример с тех, кто садил деревья.
— С самих себя, значит! — догадался я. — Так хорошо брать пример, когда с самих себя.
— А у вас разве богу не верили? — спросил Колька.
— А что?
— Могли вашу работу богу причислить.
— Нет, богу не верили. По радио даже передали об этом.
