— Скоро.
— А правда, что киномеханика на комбайн забрали?
— Правда, но назначили другого.
Надо мной висел портрет папы. Свет лампы поверх книги, заслонявшей меня, падал на него: на лицо, на волосы, на шрам, на глаза. Эти глаза смотрели на меня так приветливо и живо, что я бы не удивился, если б у отца шевельнулись губы и шепнули мне: «Сынок…» Папа! От него всё ещё никаких вестей. Ну, уж лучше совсем никаких, чем одну плохую, ужасную… Война! Страшно! А может быть, не так уж страшно… Я пытался представить бой, но мне представлялась мальчишеская драка…
Утром я сидел на постели и читал книгу, которую занёс Витька, когда уходил пасти. Кто-то хлопнул в кухне дверью.
— Кто там? Ты, бабушка?
Неожиданно в горницу вошла Нюська.
— Я ещё не бабушка, я ещё Нюська.
И она подсеменила ко мне, маленькая, с льняными волосёнками, не знавшими гребёнок, в платьице- колокольчике и босиком.
— Мишка, ты хвораешь?
— Лежу вот.
— Я тоже хворала, а потом вылечилась.
— И я вылечусь. Врач сказала: ещё дня два поваляюсь и буду как бык.
— А все быки здоровые?
— Быки-то?.. У! Все. А что им сделается.
— А что тебе помочь? Шурка велел помочь.
— А чего мне помогать? Ничего не надо… Нюська, а хочешь, я тебе чего-то дам?
Девчонка насторожённо посмотрела на меня:
— Чего?
— А хочешь?
— Хочу.
— Ну, тогда закрой глаза, открой рот.
— А ты мне одуванчик не сунешь? Шурка мне всегда одуванчики суёт.
— Да у меня нету одуванчиков. На постели одуванчики не растут… Ну, раскрывай рот…
Нюська нерешительно сомкнула веки и разинула рот. Я склонился к табуретке, поддел из тряпочки ложкой сахару и начал ссыпать Нюське в рот. Она не выдержала и, решив попробовать, чем её потчуют, захлопнула рот. Часть сахару просыпалась на пол.
— Ну чего ж ты торопишься?
А Нюська распробовала сахар, расширила глазёнки, хлопнула в ладоши и вдруг, упав на колени, принялась слизывать с пола рассыпавшиеся сахаринки.
— Дура, что ты делаешь! — крикнул я и хотел слезть с койки, но, пока выпутывал из одеяла ноги, Нюська подобрала всё начисто, только блестел влажный пол.
— Сладко, — сказала она, облизывая губы.
— Пол-то грязный, — выговаривал я. — А ты языком возила. Ох, и глупая ты, Нюська… На ещё.
Теперь она сама закрыла глаза и разинула рот. Я сыпнул ей ещё пол-ложки сахару.
— Закрывай-закрывай рот, больше не дам.
Нюська рассосала сахар, проглотила, потом только открыла глаза:
— Как сладко!..
— И лизать не надо было.
— Мишк, а хочешь, я подмету, пол-то грязный, у меня ажно на зубах что-то хрустит.
— Ну подмети.
Я сунул ноги обратно под одеяло. Нюська вытащила из-за печки берёзовый веник, подошла к кровати и начала махать им, еле задевая пол. Сор разлетелся по углам, а пыль поднялась столбом. Девчонка тут же бросила веник и заявила:
— Вот, теперь чисто.
— Где же чисто? Гляди, сколько напылила — дышать нечем.
— А пол чистый.
— Так пыль на воздух перелетела. Она же опять сядет.
— Ну, Мишк, чего тебе ещё помочь? — не унималась Нюська.
— Хватит, ничего больше не нужно помогать.
— Ну, тогда ладно, я пойду. Я ещё дома не мела.
— Иди.
Встряхивая головой с льняными волосёнками и вытирая руки о платьице, Нюська ушла.
У меня першило в горле от пыли, но я был рад, доволен. Я откинулся на подушки, ощущая тёплый прилив радостных, нежных чувств и к Нюське, и к ребятишкам, и к бабушке Акуловой, и к Граммофонихе. Оживи сейчас Кожиха — я бы каждое утро здоровался с ней и ещё бы здоровался в обед, пусть бы видела, что я воспитанный… Неужели от трубочки, подаренной врачом, я стал набирать силу и бодрость? Значит, она волшебная? Не знаю. Но если бы в окно не лился такой чистый солнечный свет и если бы я не был уверен, что вечером ко мне придут ребята, не знаю, помогла бы мне трубочка или нет. Наверное, нет.
В общем, мне было хорошо, только надоело лежать и бездельничать.
Манило на простор, на траву, за деревню, в Клубничный березняк, над которым облака, наверное, показывают сейчас своё удивительное кино; тянуло к ребятам, к неугомонной жизни.
Глава восьмая
Дураком я не стал. От раны сохранилась лишь маленькая ямочка-шрам, которая прощупывалась под волосами. Вот и с папой я выравнялся: у него — шрам и у меня — шрам. Так постепенно выравниваешься, наверно, со всеми людьми.
Мы пригнали стадо в деревню переждать полуденную жару. Ребята убежали на озеро купаться, а мы с Витькой заскочили к ним за книжкой. Витька протащил меня в переднюю комнату.
— Вот, выбирай.
Я оказался лицом к лицу с этажеркой, битком набитой разными книгами. От разноцветных переплётов рябило в глазах. Казалось, кто-то разрезал радугу и по кускам уложил её на эти полки.
— Нет уж, Вить. Ты мне сам дай, а то я до вечера провыбираю.
— Сам? Хорошо… Вот. «Путешествие Гулливера в страну лилипутов». Буквы по сантиметру. Во — книжечка!
Два часа спустя мы уже лежали на склоне Мокрого лога и читали. Толика не было, он поднялся зачем-то в Клубничный березняк. Овцы медленно брели мимо, не обращая на нас внимания. Кому что. Мы теперь скучали без книг.
— Гляньте, бравый солдат идёт, — прервал чтение Петька, приподняв голову.
Мы оглянулись. По склону шёл маленький человечек, помахивая узелком в одной руке. Он часто приостанавливался, наклонялся, что-то ощупывал, а то бежал за кем-то в сторону, а не догнав, бросал вслед узелком, поднимал и шёл дальше. Это была Нюська. Она подошла, уселась перед нами и развязала узелок.
— Шурк, ешь.
— Ты чего меня одного угощаешь?
— А кого же ещё?
— Кого? Всех.
