Однако он тут же остановился и, заложив руки за спину, с подозрением посмотрел на незнакомого молодого человека.
– Д-а, – протянул он. – Но как препарат к вам попал? Кто вы такой?
– Моя фамилия Григорьев. Отдел кадров Горздрава прислал меня в ваш институт в качестве лаборанта.
– Ничего не понимаю, – развел руками профессор. – Но я же не просил никого. У нас есть лаборант – правда, он в отпуске, но скоро вернется…
– В Горздраве сказали, что ваш лаборант не скоро вернется… из отпуска, – сказал Григорьев, – там говорили, что он был плохой работник.
– Не знаю, право… – продолжал недоумевать профессор. – Впрочем, лаборант работал у вас, Таня. Вы были довольны им?
Таня припоминающим взглядом смотрела на Григорьева.
– Он был пьяница, – сказала она. – Из спиртовок весь денатурат выпил.
– Вот видите, – обрадовался поддержке Григорьев. – А я постараюсь не пить денатурата, – и он улыбнулся заразительно, по-мальчишечьи. – Да, спохватился, он, – я вам по пути шкафик привез.
– Шкафик?
– Заведующий Горздравом прислал в подарок. Скажите, куда его поставить. У подъезда восемь грузчиков ждут. – Восемь грузчиков! Да что за шкафик?
– Обыкновенный. Даже не особенно большой. Но килограммов пятьсот, наверное, весит.
– Пятьсот?! А ну, давайте-ка его сюда.
Григорьев вышел. В вестибюле послышался грохот, как будто в институт въезжал тяжелый танк. В дверях кабинета показался темно-зеленый угол большущего несгораемого шкафа.
Подкладывая доски под его колесики, грузчики с трудом установили громыхающую громадину в углу и удалились.
Профессор подошел к шкафу, открыл и, как бы испытывая, постучал по железной полке кулаком. Шкаф ответил солидным гулом.
Тогда, покосившись на Таню, профессор Русаков молча взял со стола бутылочку с препаратом, поставил в шкаф и захлопнул тяжелую дверку. Потом повернулся к Григорьеву: – Ну что ж, давайте знакомиться, – сказал он, Меня вы, как вижу, знаете. А это ваш будущий начальник, заведующая лабораторией синтеза Татьяна Владимировна Майкова…
Журналисты
За окном вагона-ресторана грохотала красная решетка моста с выпуклыми многоточиями заклепок. Поезд начал набирать скорость, белая шторка на окне захлопала и надулась ветром.
До Лучегорска осталось меньше часа езды.. Идти в купе, где скучающие пассажиры пытались доиграть партию преферанса, бесконечную, как сказки Шахерезады, не хотелось. Байдаров с Березкиным после завтрака остались в ресторане.
Откинувшись на спинку стула, Березкин мечтательно уставился на далекое небо, голубеющее за окном. На столе тонко позванивали стаканы, вагон плавно, как на волнах, покачивался на ходу. Березкин задремал. И вот надутая ветром шелковая шторка на окне кажется ему громадным парусом брига, несущегося в голубую сказочную даль… Стеклянным плеском бьются в борта беспокойные морские волны…
– Девятнадцать восемьдесят! – услышал Березкин грубый, сиповатый голос. Возле их столика стоял толстый официант в полукруглом детском передничке и белом колпаке. В громадной руке официанта маленький блокнотик, пальцы с трудом удерживали огрызок карандаша.
– Девятнадцать рублей восемьдесят копеек, – повторил он.
– Плати, Сережа, – сказал Байдаров. Он развалился на стуле напротив и с меланхоличным видом следил за струйкой дыма своей папиросы. – Плати, я тебе выдал суточные.
Байдаров ведал капитальными расходами. Березкин обладал непостижимым умением терять деньги, и Байдаров не доверял ему больших сумм, а каждый день выдавал понемногу на дневные нужды.
Официант небрежно сунул червонцы в карман передничка, положил на стол двугривенный и стал собирать посуду.
– Потеряете деньги, – сказал Березкин.
– Не потеряю.
– Ну, вытащит кто-нибудь.
– Уже пробовали… Попробовали, а потом говорят: отпусти, дяденька, больше не будем… Я, мил человек, в молодости в цирке работал. Борцом был, Силенкой меня бог не обидел.
Официант отставил собранную посуду. Взяв со стола двугривенный, зажал его пальцами и упер об угол стола. Затем бросил на скатерть монету, согнутую под прямым углом.
– Вот! – сказал он и подмигнул Березкину.
– Здорово! – согласился тот.
Байдаров взял со стола согнутый двугривенный.
– Зря, папаша, государственную валюту портишь, – упрекнул он.
Березкин не видел, что делал с двугривенным Байдаров; а тот протянул руку и положил на стол уже выпрямленную монету.
– Что ж, – одобрительно оглядел официант Байдарова. – Молодец, сынок. Кем работаешь?
– Журналист.
– Журналист? – переспросил официант. – Это значит, пишешь? Карандашиком?.. А я думал, боксер али борец… – официант забрал посуду и ушел, не скрывая разочарования.
– Обиделся, – заметил Березкин, сочувственно проводив его глазами. – А ты бы сказал, что был кандидатом в чемпионы столицы по боксу.
– Так я же им не стал.
– Мог стать, если бы занимался.
– Но когда же было заниматься. Ты же знаешь, что мы в эти дни готовили очерк о строительстве гидростанции. – его переделывал раз двадцать, и все равно он у меня не получился, – вздохнул Байдаров. – И сказать правду, меня это больше огорчает, чем потеря чемпионства.
– Очерк хороший, – заметил Березкин. – Читатели хвалят.
– Читатели хвалят потому, что там твои фотографии.
– Яша, ну опять ты…
– Так это же правда! Ладно, ладно, молчу… – рад, что мы едем снимать не строительство ГЭС, а профессора Русакова в Институте витаминов.
– Это почему?
– Да хотя бы потому, что тебе не нужно будет залезать на фермы в поисках оригинальной точки съемки, а мне не придется беспокоиться, как бы ты не шлепнулся в котлован, что могло случиться в последний раз.
– Зато получились хорошие снимки.
– Хорошие-то хорошие, но не забывай, что я два раза ловил тебя за штаны.
Паровоз дал короткий гудок. Вагоны стали замедлять ход.
– Подъезжаем. Пойдем собираться, Сережа.
Журналистов в Институте витаминов встретила Таня.
Байдаров рассказал ей о цели приезда, и она побежала разыскивать профессора Русакова.
Проводив глазами девушку, Байдаров нагнулся и серьезно сказал: Сережа, у тебя есть возможности сделать и здесь в институте увлекательные снимки. Постарайся, чтобы эта девушка везде получалась бы на переднем плане.
Березкин не успел возмутиться – к ним быстро шел профессор Русаков. Он пригласил их в кабинет, усадил ближе к столу. Говорил профессор так же быстро, как и двигался. Многое, о чем он рассказывал,
