может, они заминированы?
– Это нечто вроде древнего обряда, – сказал переводчик. – Нечто подобное бытовало у североамериканских индейцев, кажется, у шайеннов. Их называли Воины-псы. Лучшие из лучших. Всегда готовые умереть ради спасения своего племени. Вот, посмотрите, у каждого из них есть нож, которым он мог в один миг перерезать веревку. Но никто из них не сделал этого. Все умерли вокруг своего командира.
– Фанатики. Чудовищные дикари. Мы столкнулись с армией дикарей. Азиаты. Грязные, фанатичные азиаты. – И Хорнунг шевельнул носком сапога нож, висевший на ремне одного из убитых. – Ведь это не уставной нож? Спросите этого дикаря.
– Нет, не уставной. Они привезли их с родины, из тайги.
Хорнунг сделал повелительный жест. Ему хотелось иметь такой нож. Прекрасный сувенир из России. К тому же, говорят, великолепная сталь. Ручная работа. Хорнунг любил такие вещицы. Они будут напоминать ему о его войне на востоке, о русском походе точно так же, как и награды фюрера. А этот нож дикаря он повесит над диваном в библиотеке. Колониальный стиль.
– Я не советую вам, герр гауптман, брать этот нож. Пленный говорит, что на каждый из них хозяином наложено заклятие. Нож с тела убитого может взять только его верный товарищ или кто-то из родственников.
– Спроси, принято ли у них дарить ножи?
– Да, принято.
– Тогда пусть он мне подарит один из этих ножей.
– Он говорит, что это невозможно.
– Почему?
– Когда якут дарит нож, он дарит частичку своей души и тайги, в которой живет и охотится.
– Предложите ему еще раз от моего имени. Скажите, что я хочу купить, нет, обменять его жизнь на нож. Я отпускаю его.
Переводчик переводил на русский. Якут с трудом, но все же понимал неправильный русский. Когда тот перевел последнюю фразу, губы якута дрогнули едва заметной улыбкой. Он покачал головой: нет.
– Чего же он хочет? Пусть назовет цену сам.
– Он говорит, что тоже был привязан. Он хочет остаться здесь, рядом со своими мертвыми.
– Но он свободен. Осколок перебил его веревку. Ему повезло. Он, что, еще не пришел в себя?
– Он говорит, что веревку мог перерезать и освободить его от клятвы только один человек. Но он мертв. И теперь его долг – быть рядом.
– Я думаю, что этого дикаря нужно просто пристрелить. Рядом с его русским командиром. Если он так этого желает. – И унтер-офицер снова оглянулся на тело русского офицера, лежавшего среди своих бойцов.
– Нет, – сказал Хорнунг.
К вечеру в расположение прибыл конный разъезд – два бойца и лейтенант. Все на хороших неутомленных конях. Лейтенант оказался офицером связи штаба армии. Передал письменный приказ, подписанный начальником штаба армии. Смысл приказа был следующим: до наступления темноты, между 16.00 и 17.00, всеми наличными силами боевого участка, подчиненного ему, старшему лейтенанту Мотовилову, при поддержке усиленной батареи, выделенной из состава ИПТАП, атаковать населенный пункт Малеево и овладеть им и переправой через Боровну.
– Теперь, что, штарм командует ротами? – спросил Мотовилов, но офицер связи только шевельнул плечами и ничего не ответил.
– Где наша дивизия, лейтенант? Это хоть известно? И когда нас сменят?
– Мне известно только то, что дивизия при выходе понесла большие потери. Командир дивизии полковник Калинин то ли убит, то ли тяжело ранен. Смена подойдет завтра к утру.
– Кого ж они собираются менять? Если сегодня… Ладно, лейтенант, я сейчас напишу донесение. Передашь в штарм. Скажи там: старший лейтенант Мотовилов повел роту на смену…
Его переполняло негодование. Как они там, в штабах, могут отдавать приказы, не зная реальной обстановки на передовой?! Какая атака?! Кем и чем атаковать? У артиллеристов выбиты и искалечены почти все орудия. Уцелели только две батареи, стоявшие на закрытых позициях в глубине обороны. И они теперь – последняя надежда, если немцы до вечера снова пустят по большаку танки. В роте полтора взвода штыков. Мотовилов с этими силами не сможет обеспечить даже боевое охранение батарей. А противотанковые пушки – последняя возможность остановить танки.
Мотовилов достал из полевой сумки блокнот, быстро начал писать: рота приняла бой… вышла из боя во столько-то… потери такие-то… наступать на Малеево при наличии превосходящих сил противостоящего противника считаю нецелесообразным. Подпись: командир боевого участка – старший лейтенант Мотовилов. Он знал, как воспримут в штабе армии его донесение. Но другого он написать не мог. Если бы рядом был младший политрук Бурман, он что-нибудь бы подсказал. Более разумное. Но Бурмана он не видел во время боя, не было его нигде поблизости и теперь.
Атаку на Малеево Мотовилов задержал на три часа. Пусть немного стемнеет, решил он. То, что в темноте слепыми окажутся артиллеристы, нисколько его не смущало. Батарее он приказал оставаться на закрытых позициях. С собой взял связистов и командира батареи – для корректировки огня. Артиллеристы откроют огонь по центру деревни и по переправе в нужный момент, когда взводы вплотную и скрытно подойдут к Малееву. Бросок – после артподготовки по сигналу «красная ракета». Но, пока не стемнело, батарея должна была пристреляться. С лейтенантом и двумя связистами, прибывшими от артиллеристов, на разведку Мотовилов послал группу Хаустова. Перед тем, как выступить к Малееву, построил остатки роты в лощине среди берез, поставил задачу и сказал:
– Ну, ребята, не робеть. Я все время буду рядом с вами.
Вечером солдаты саперной роты затопили баню и после ужина группами по пять человек отправились на помывку. Первыми в баню пошли офицеры.
Гауптман Хорнунг, даже после русской бани с веничком, чувствовал себя неважно. Не помогла и рюмка хорошего французского коньяка. Чистое белье на чистом теле, прибранная горница более или менее опрятного дома в середине деревни, которую выбрали для штаба и его, командира передовой роты, квартирьеры, коньяк, тепло и нежно играющий в крови, конечно же, прибавляли к тому, что он на сегодня имел. Но потери, понесенные саперами в неудачной атаке на Екатериновку с целью дальнейшего выхода на железнодорожный разъезд, были удручающими. Рота простилась с товарищами сразу после выхода из боя. Убитых погрузили в фургон и увезли в сторону Высокиничей. Там уже три дня Вюртембергская дивизия хоронила своих павших товарищей.
Покончив с необходимыми делами минувшего дня, Хорнунг достал из портфеля толстую тетрадь, изготовленную в переплетной мастерской год назад в его родном городе специально для записей на каждый день. Тетрадь была сшита из трех или четырех, обрезана под более удобный формат и переплетена в тонкую коричневую кожу с тиснением. Тетрадь Хорнунг открывал каждый день, обычно вечером, чтобы внести очередную запись и ею подвести итог прошедших суток. Характер последних записей в тетради гауптмана Хорнунга изменился. Записи стали более краткими и беспокойными. Он скрывал от сослуживцев и начальства, что ведет дневник. Поэтому писал предельно откровенно.
Сегодня Хорнунг решил сделать более подробную запись произошедшего. Для этого налил и выпил еще одну рюмку «шедевра Франции», как называл коньяк майор Хольм, его бывший командир и фронтовой товарищ. Вальтера Хольма он похоронил в августе под Смоленском. Бедная Берта, бедные дети… Но что ждет нас, в следующую минуту подумал Хорнунг. Как хорошо было в Ле Кресо, вспомнил он свое пребывание во Франции. Теперь это казалось сказкой. Еще бы. К Вальтеру часто приезжала Берта с младшей незамужней сестрой… Кто бы мог подумать, что нынешнее лето так быстро закончится. И чем? Промозглой слякотью и ранним снегом в центре России.
И второй рюмки оказалось мало. Он налил еще и тут же выпил. Если писать правду, подумал Хорнунг, невозможно не пить. И вспомнил библиотеку отца, огромные, до потолка, шкафы, заполненные толстыми переплетами с золотым тиснением. Некоторые книги были толщиной с приклад винтовки системы «маузер», и одно и то же имя поблескивало состарившимся золотом и на двух, и на четырех таких «маузеровских» переплетах. О, да и Гете, и Шиллер были большими выпивохами. Иначе как все объяснить?
«20.10.41. Сегодня мы снова пытались атаковать вперед. Вначале все шло хорошо. Нашу роту и роту
