Выдалось как-то лето, когда по всей пенной кромке моря прокатилось зловеще: в воде осьминог. Огромный. Откуда, из каких таких океанов? - А вот, - объясняли в магазинных очередях, - завезли в цистернах судов (“в балластных цистернах”, - уточняли знатоки) и выпустили с океанской водой. Он уже одну девушку сожрал, паразит. Буквально на глазах. - Вы сами видели? - Ну, сам не видел, но был тогда на том самом пляже, в Отраде. Вот мой сосед таки да видел. - Ой, хохмач, ой, сдохнуть со смеха, осьминог же ж не кушает, у него же щупальцы... - Вот именно что щупальцы... Присосался и всю кровь у ней выпил. - И стоящему рядом Шимеку: - Пацан, слушай сюда, кабачок, ты на море ходишь? Не ходи сейчас. Не дай Бог... - И опустели пляжи на всё лето, пока городские власти не раскачались научно заверить через газету, что солёность Чёрного моря не позволяет выжить осьминогу.
Пацанам остерегаться - позор, хуже некуда. И Шимек, и Витёк, и вся дворовая шпана, отругиваясь от родителей, сбегала на пляж. Они бултыхались в малолюдном море, выхваляясь друг перед другом смелостью и опасливо вздрагивая от касания в воде к водоросли или случайной щепке. Зато гордились загаром, он удостоверял бесстрашие.
Только не Шимеку та гордость.
Ему никогда не удавалось загорать по-настоящему. Другие обугливались чуть не дочерна, а его белая кожа с первых не жарких ещё пляжных дней сгорала за полчаса, и не до обычной у многих красноты, а до пылающих ожогов, не гасимых никаким кислым молоком или жиром, до температуры в 38 градусов, до пузырей, лопавшихся затем и лохмотьями сползавших с тела, - Шимек обгорал так основательно, что нехватало лета загореть потом до вожделенной сверкающей смуглости, обливающей мускулистые торсы его друзей.
Даже рыбалка не получалась. Выползти на рассвете из сонной постели, первым трамваем доскрипеть до нужной станции Большого Фонтана, в утренней знобкости дотопать до моря, пройти и проплыть студёной водой до недальней “скалки” - тёмного ноздреватого камня, сращения известковых пузырей, бритвенно острых по краям, с маслянисто скользкими нитями водорослей, и укрепившись кое-как на скале, приладив под руку банку с червями и кукан для нанизывания улова (леску с двумя палочками на концах, одна из них, заострённая, протыкалась через рыбий рот под жабры), закинуть удочку и упереть взгляд в бутылочную пробку, служащую поплавком, томительно ждать, ревниво поглядывая на удочку соседа, и наконец дотерпеть до мига, когда поплавок дрогнет, качнётся, нырнёт, и подсечь того, невидимого в глубине, кто тянет снасть, и дёрнуть. И увидеть, что наживка съедена, а рыбка ушла. Того горше: вытянуть улов и обнаружить вместо ожидаемого бычка в весёлых блестках чешуи безобразного краба, корячащего чёрные кащеевы клешни. Или попадалась пучеглазая рыба с раздутой шаром грудью - её называли “собака”, говорили, что кусает ядовито, и пацаны боялись коснуться её, а ухватив поближе леску, раскручивали уродище в воздухе и расколачивали о скалу. Самое же тяжкое переживание: море загоняло крючок с наживкой под скалу, он цеплялся там за камни, а спускаться в воду, нырять, выискивать крючок и отцеплять его терпения недоставало, и ты дёргал удочку вслепую и обрывал крючок - потеря почти трагическая, поскольку крючки стоили денег, а где их взять?..
Рыболовные хлопоты, однако, могли бы оправдаться, будь у Шимека хоть капля удачи. Но всякий раз, когда солнце добиралось до зенита, распаляло небо до белизны, и клёв прекращался, и рыбаки сматывали удочки, - Шимек косился на куканы соседей и огорчался ничтожностью своего улова. Не то, чтоб семью порадовать жареным, в золоте от масла, в хрустящей корочке, бычком, но и кошке, считай, не пожива.
Как бычки вожделелись! Шимеку, книжному мальчику, ночами снилось вычитанное: март, прибрежное мелководье, прогретое после зимы, в янтарной толще воды тёмная пена камней, мохнатые водоросли, бычки снуют, гоняют друг друга атакующими бросками - самцы воюют за место нереста. Самый крупный, важный, прочим страху нагнав, уже застыл против камня, плавник чуть колышется, глаз навыкат... Примерился, вильнул вниз под скалу, засуетился там: выщипывает мусор из водорослей, чистит место под приплод. Управясь, чуть отплывает и снова стынет, нервно шевеля хвостом, - дежурит возле гнезда: отгоняет соперников, содрогается каким-то своим рыком, подругу зовя. Она приплывает, полная икры, и мечет её рывками тугого тельца, икринки прилипают к порам камня. Опустошась, усталая самка уходит в глубину, а самцу ещё месяц вахту нести. Во сне Шимека месяц ужат, всё сразу же: бычок охраняет икру от хищников, ворочает плавниками, подгоняя свежую, с прибрежным кислородом воду - забот полон рот, пока не вылупятся мальки. Теперь самцу время отдыха - малышня сама за себя постоит, ухватит где рачка, где мотыля с поверхности, где клюнет родственную бычковую мелочь, позже вылупившуюся.
Хлопочут бычки под “скалкой”, нагуливают вес. Глядь, червь нежданным подарком закачался у рта, цап его! - и леска-судьба рыбы-дуры мигом выдёргивает её в убийственную сухость воздуха; трепетать бычку теперь на кукане, а потом на сковородке. Чьей-то, не Шимековой. Не везло ему с местом, у его скалки бычки словно и не водились.
Выпал случай, когда узнали пацаны во дворе про новое место, где клёв, говорили, просто бешеный: закидывай и вытягивай, по двадцать-тридцать-пятьдесят бычков чудаки приносят, меньше ни у кого не бывает.
Шимек не сомневался, что тут уж он своё возьмёт. Пацаны встали рано, гурьбой подались к месту - вблизи института Филатова, недалеко ехать - спустились к берегу. Море стелилось плоско, солнце баловало, прогревая рассвет, на “скалках” в паре десятков метров от берега уже стояли самые ранние рыбаки, и у них уже болтались на куканах бычки - Шимеку мерещилась долгожданная рыбацкая победа, мамина рука, плюхающая на большую сковороду одного за другим его бычков, толстых, увесистых, обещающих негу и сочность белоснежной мякоти для всей семьи, даже и для нелюбимого братца Мишки. А мелкота, которой будет множество, пойдёт для кошки, пусть обжирается, и когда набьёт безмерное пузо, остатки он, Шимек, дворовым кошкам скормит - всем-всем праздник...
Тут его и пронзило. Он уже шёл морем, оставив на берегу сандалии и штаны, шагал в холодной воде по песку и камням к скалам, недалеко, рукой подать - и вдруг ткнуло в пятку остро, иглой. Шимек дёрнулся, и вторую ногу проколола та же боль - он наступил на колючую проволоку, её большая бухта лежала на дне памятью о недавней войне, ржавая, изъеденная морской солью.
Выдирая одну ногу, Шимек наваливался на другую, острия проволоки вонзались глубже, от боли искрило в глазах... Он упал в воду, отодрал ступни, пополз на четвереньках к берегу. Солёная вода распаляла дыры в пятках.
На берегу Шимек натянул сандалии и потащился обратно в город по круче, увитой тропинками. Пыль мешалась в сандалиях с кровью, Шимек кривил распухающие пятки, чтобы меньше наступать на раны, клонился, падал, отдыхал - брёл. Потихоньку притерпелся, боль притупилась, кровь запеклась.
Часа два длилась дорога домой, где вызвали скорую помощь, воткнули противостолбнячный укол, помыли, уложили в постель. Обошлось. Заражения не обнаружилось: наверно, соль моря выжгла инфекцию.
Шимек быстро выздоровел, и пятки, едва только восстановясь, понесли его к морю, купаться. Откуда-то взявшийся на пояснице нарыв не останавливал: Шимек догадался заклеить его пластырем, чтобы морская вода не разъедала. И нырнул в море, и плескался на радостях пол-дня, а когда вылез, обнаружилось, что соль своё сделала, нарыв оказался посреди белого рыхлого круга на коже, такого болезненного, что сорвать с него пластырь рука не поднималась. Шимек попробовал раз-другой, воли не хватило, он малодушно отступился: как-нибудь пройдёт, наклейка сама отвалится...
Через несколько дней выяснилось, что нарыв под неудалённым пластырем живёт своей жизнью, зреет, наливается. Потом он прорвался где-то там внутри, вся поясница распухла, Шимека скрючило, ходил в неразгибаемом поклоне, а больше лежал, подвывал от боли. Снимать наклейку пришлось в поликлинике, на столе хирургического кабинета. Вся история длилась месяц - лето ушло, пропало. А было оно последним, потому что в тот год Абу как бывшего политзаключённого всё-таки изгнали из Одессы (прикрывшего Абу милицейского генерала в городе уже не было), и пришлось уезжать. Аба несколько месяцев мыкался в поисках приюта на бескрайних советских землях, в конце концов приткнулся на дальних лесоразработках, и Шимек с Женей поехали к нему. Гуднул паровоз, скользнули в вагонном окне провожающие родственники, одесское детство Шимека откатилось прощальным вокзальным перроном.
...Сегодня на этом перроне южная неторопливая толкотня, говор с придыханием и распевом, шуршит кожаная униформа упитанной одесской толпы, и прёт сквозь неё носильщик с тележкой, покрикивая: “Ножки осторожно! Ребята! Убедительно прошу до вас: ножки осторожненько!” - пробивается староодесское живое слово.
