И на привокзальной площади в подземном переходе иисусовидный молодой человек соблазняет прохожих православием: “Крестики недорого, освящённые, будьте без сомнения... А вот Библия, книжки христианские - всё бесплатно! Вы иногородний, папаша? Дайте адрес, мы по месту проживания вышлем. Без денег!” - “Я в Иерусалиме живу, там тоже это бесплатно раздают” - “Ну, так то в Иерусалиме. А это же ж с Адесы!” - И взлёт его руки, окольцованной до локтя цепочками с распятиями, подразумевает несомненное превосходство “Адесы”.
Такой и Шимеку грезилась Одесса в долгие четыре года эвакуационной отлучки, пока по окончании войны не подплыл к перрону, этому самому, но тогда обшарпанному, товарный вагон, где ехали с удобством, на соломе спя, три семьи военных врачей, выхлопотавших при демобилизации теплушку для себя и своих близких, возвращавшихся из эвакуации. До Одессы добирались долго, на станциях тряся документами, со скандалом цепляя вагон к попутным составам, обычно товарным, и задерживаясь на глухих полустанках. Наконец, уже в хвосте пассажирского поезда ткнулись в тупик одесского вокзала и, едва развеялась паровозная гарь, ощутили пряное благоухание моря, рыбы и садов - чистый был город, безавтомобильный, и заводы слабо дымили. Шимеку маячили праздники жизни после опостылевшей бесприютности на прокалённой среднеазиатской чужбине.
Ёлки-палки, какие праздники?! Не задалось детство... Хотя, если честно, находились и просветы. Чудо вроде выигрыша у Мишки шахматной партии.
Шимек играл намного слабее. Мишка ходил в кружок при стадионе “Спартак”, знал защиту Каро-Канн и имел второй разряд. Шимек тягаться с ним не помышлял: проигрывать, а потом слушать издёвки: “Запомни, балда, конь ходит буквой гэ”?.. Но в один краткий период без братских ссор Мишке вдруг приспичило: “Сыграем, а? Я тебе фору дам. Три пешки. А хочешь слона?” Шимек упирался, Мишка приставал: “А хочешь ладью? На марки хочешь? На всю коллекцию сыграем...”
Коллекцию Мишка собирал годами, выпрашивал, выменивал, покупал и продавал марки - суетился. Иногда родственники, зная детские страсти, присылали в письмах марки для обоих братьев - Мишка не ленился перехватывать утром у почтальона конверт, вскрывать его, вытаскивать марки, а упоминания о них в письме вымарывать, чтобы Шимеку ни намёка. И вот Мишка в азарте и самоуверенности ставит на кон свою выстраданную коллекцию! Против жалкой кучки мятых марок Шимека... Шимек содрогнулся. И марок хотелось, и Мишку наказать. Тоже мне чемпион! Выиграть назло всем дразнилкам. С лишней ладьёй неужели слабо?..
Они сели в кабинете Хилеля, Мишкиного папы, заперли дверь от взрослых, расставили фигуры, углубились в партию. Шимек дышал трудно, сопел. Время исчезло, пешки пёрли нагло, ощеренные кони крокодилами бросались на слонов, ладьи крались по клеткам, доска дымилась от жертв. В разгаре страстей Мишка зевнул ферзя и положил своего короля на доску - за два хода до мата. Минуты три он потрясённо рассматривал фигуры, потом без слова, без вздоха - хорошо держался, пижон! - вышел и вернулся в кабинет с огромным своим альбомом: “На!” - бросил сквозь зубы. Ушёл, даже не собрав шахматы, - тошно ему было. И в Шимеке почему-то не злорадство вскипало, а чуть не жалость. Вспомнилось не к месту, как Мишка однажды вошёл в роль старшего брата и, призвав знакомую шпану, защитил Шимека от школьных врагов. Но и обид от Мишки накопилось достаточно для мести, кроме того, счастливо разрешалась большая мечта Шимека: он распродал половину Мишкиных марок и купил трофейный фотоаппарат “Фоклендер”, зеркалка, шесть на шесть, немецкая оптика - шикарно! Оставшуюся часть коллекции Шимек вернул Мишке: не жалко, знай наших! Мишка с достоинством сказал: “Не надо. Проиграл, так проиграл” - но марки всё-таки взял. Мама похвалила Шимека за благородство. Он блаженствовал: волки сыты и овцы целы.
А уж с маршалом Шимеку пофартило так пофартило!
Маршал жил в Одессе в санатории, а в город ездил через Куликово поле...
Оно тогда звалось площадью Октябрьской Революции и было центром советских торжеств. Оттого позднее здесь и вознёсся Ленин. Сегодня он вроде бы неуместен, площадь опять - Куликово поле. Но вождь сохранился, стынет на постаменте в суровой позе поэта Шевченко на известном харьковском памятнике - один авторский почерк. Я стою перед памятником, Шимек со мной...
Возвращаюсь к оборванной фразе: “...маршал... ездил через Куликово поле”. Только его машине дозволялось прошуршать по вымощенной диагонали через поле, остальная часть которого оставалась именно полем, землёй, кое-где травянистой, вытоптанной пацанами, пинающими в футбольном раже мяч, то резиновый, то самодельный тряпочный и очень редко настоящий - кожаный. За рулём маршальского автомобиля сидел офицер - это восхищало пацанов, хотя и объяснялось естественно: если какому-нибудь, скажем, командиру полка полагалось ездить с шофёром-солдатом или сержантом, то уж маршалу точно полагался офицер, тем более такому знаменитому, Жукову. Впрочем, маршал ездил почти каждый день, к нему пацаны скоро привыкли, чё трепаться, ездит и ездит...
Шимек накопил денег из даваемых дома на школьную булочку, из выигрышей в запретных азартных дворовых состязаниях, от продажи-покупки марок и других коммерческих операций - и купил футбольный мяч, именно тот, настоящий. Или почти настоящий. Как настоящий. С таким мячом даже он, постыдно слабый игрок и потому не слишком привечаемый на Куликовом, обрёл могучий авторитет - владельца главного инструмента игры со всем уважением принимали в любую команду. “Шимек, пойдём постукаем!” - зов с улицы теперь ежедневно влетал на третий этаж в квартиру Шимека, услаждал сердце.
Он и в тот вечер самозабвенно гонял в футбол на Куликовом. Строго говоря, не гонял, поскольку стоял в воротах, обозначенных на местах штанг грудами одежды, лишней потным игрокам. Вратарь голы, конечно, не забивает, но дело его не менее почётное, особенно, если против твоей команды играет самый знаменитый на их улице забойщик голов Шурка по прозвищу Дуролом.
...Шурка обмотал одного за другим трёх пацанов, он двигался с мячом, словно в одиночку, соперники возникали на его пути и тут же клонились в сторону покорно обманным движениям его костлявого жилистого тела, он, кажется, их не замечал, пёр и пёр, голова набок, глаза вперёд, кругом ни чужих, ни своих, только мяч и он, уличный виртуоз - он обежал, обхитрил, обфинтил, переиграл всех, кто пытался его остановить, они вроде сами по себе отвалились с его пути; Шурка и мяч мчались на Шимека, напрягшегося навстречу неотвратимому голу.
Шурка с ходу пробил, Шимек рванулся вперёд, выставив руки, мяч больно ударил в ладони и прилип к ним. “Взял! Взял!” - ликовало сердце Шимека, от самого Дуролома взял, один на один. Шимек не выдал радости, держался сурово, по-мужски, мол, дело привычное, взял и взял, не о чем базарить; но выбивал он мяч с торжеством - сделал несколько размашистых шагов, как любимый его московский вратарь Никаноров, выбросил мяч себе на ногу и запузырил в поле со всем своим восторгом.
...Мяч сорвался с ноги и ушёл не вперёд, как требовалось, и не в кучерявое небо, а по диковинной дуге в сторону мощёного проезда через площадь, где - надо же! - как раз скользил чёрный правительственный ЗИС, один такой на всю Одессу. Шимек с ужасом увидел, как мяч целит пересечься с ходом машины - путь под колёса, где вот сейчас, сию секунду, вякнув, он испустит дух, а с ним и вся наметившаяся футбольная карьера Шимека.
Мяч летел, автомобиль наезжал, Шимек помчался к дороге. Мяч пошел по дуге вниз, Шимек тормознул: не догнать, не спасти. Оставалось, замерев, следить: проскочит-не проскочит. Шимек не отрывал глаз от мяча и не мог заметить, как офицер за рулём сбавил ход. Мяч опустился на лоснящийся капот машины перед ветровым стеклом, из-за него глянуло на Шимека свирепое лицо Жукова. Нет, не свирепое! Освещённое неожиданной улыбкой; кажется, и водитель рядом улыбался. Но Шимек только следил, как мяч нагло подпрыгнул на капоте и отскочил вбок от машины - целёхоньким.
Лишь потом Шимек сообразил, что полководец улыбался лично ему, Шимеку, и, значит, приобщил его к своей всемирной славе...
Пройдут годы, Жуков забронзовеет мифом, и чем дальше от войны, тем больше найдётся размашистых разоблачителей, охотников покуражиться над мёртвыми - они припомнят Жукову пролитые им потоки солдатской крови и его собственноручные расправы без разбора правых и виноватых; он выглянет бестолковым палачом и рвачом вплоть до мародёрства, узнается про горы трупов, наваленные сталинскими полководцами (на каждого немца трое русских) и потускнеет героизм победы, даже справедливость её разъестся сомнением - и будет в том много занозистой правды.
Но сегодня рядом с Куликовым полем, на доме 25 по улице Гимназической, висит вывеска “Одесский областной фонд помощи инвалидам войны им. Маршала Г.К. Жукова”. Греет имя Жукова инвалидов той, главной, войны. Сколько их? Надолго ли ещё они? А то ведь и останется от многомерного Жукова что-нибудь
