классах шли уроки, репетировалась пьеса - сказка Рабиндраната Тагора [106, с. 214].
Пьеса Тагора “Почта”, в которой трагически умирает индийский мальчик, была запрещена гитлеровской цензурой, но 18 июля 1942 года ее сыграли в Доме сирот (режиссер - воспитательница Эстер Вингронувна). Корчак так объяснял выбор им “Почты” для детей гетто: “В конце концов надо этому научиться - спокойно встретить ангела смерти” [103, с. 407].
В середине 1942 года ангел смерти уже вовсю развернулся в гетто.
Я. КОРЧАК (
Часто моей мечтой и проектом бывала поездка в Китай...
Достоевский говорит, что все наши мечты сбываются с течением времени, но в такой искаженной форме, что мы их не узнаем. Я узнаю мою мечту довоенных лет.
Не я в Китай, а Китай приехал ко мне. Китайский голод, китайское пренебрежение сиротами, китайский мор детей.
Не хочу задерживаться на этой теме. Кто описывает чужую боль - словно бы ворует, наживается на несчастье...
<...>
Кашель. Это тяжелый труд. Сойти с тротуара на мостовую, подняться с мостовой на тротуар. Толкнул меня прохожий; я пошатнулся и прислонился к стене.
И это не слабость. Я довольно легко нес школьника, тридцать килограммов живого веса - сопротивляющегося веса. Не сил нет – воли нет. Как наркоман. <...> Не только у меня так. Лунатики- морфинисты.
То же самое с памятью. Бывает, идешь к кому-то по важному делу. Останавливаешься на лестнице:
“Собственно, зачем я к нему иду?” <...>
Хватит уже!
Вот оно: хватит! Этого чувства не знает фронт. Фронт - это приказы. <...> Их надо исполнять без раздумий. <...>
Здесь не так, здесь иначе:
“Прошу вас, будьте добры...”
Можешь не сделать, сделать по-другому, поторговаться.
<...>
Рядом с тротуаром лежит подросток, еще живой, а может, уже умер. В этом же месте у трех ребят, которые играли в лошадей, спутались веревки, вожжи. Они совещаются, пробуют распутать, сердятся - задевают ногами лежащего. Тогда один из них говорит:
- Отойдем, он тут мешает.
Отходят на несколько шагов и продолжают бороться с вожжами.
Или: проверяю просьбу о приеме мальчика-полусироты, Смочья 57, квартира 57. Две добросовестно вымирающие семьи.
- Не знаю, захочет ли он теперь пойти в приют. Хороший сын. Пока мать не умрет, ему будет жаль оставить ее.
Мальчика нет: вышел “раздобыть что-нибудь”.
Мать, лежа на топчане:
- Я не могу умереть, пока его не пристрою. Такое доброе дитя: днем говорит, чтобы я не спала, тогда буду ночью спать. А ночью спрашивает: зачем стонешь, зачем это тебе, лучше спи.
<...>
Торговка, которой покупательница заявила претензию, сказала:
- Моя пани, и то - не товар, и это - не магазин, и вы - не клиентка, и я не продавщица, и ни я вам не продаю, ни вы не платите, потому что те бумажки - разве это деньги? Вы не тратите, я не зарабатываю. Кто сегодня обжуливает, и зачем мне это? Просто надо же что-то делать. Что, не так?..
<...>
[1.08.42] Изо дня в день изменяется вид района.
1. Тюрьма.
2.Зачумленные.
3. Токовище.
4. Сумасшедший дом.
5. Игорный дом. Монако. Ставка - голова. [103, с. 323,330,331,335, 336,374].
А. ШАРОВ:
...были у гетто и свои крепости - подполье, где готовилось восстание, и совершенно безоружный, беззащитный Дом сирот Корчака.
Крепости не только гетто, но и всего человечества, как мы понимаем сейчас [106, с. 214].
Я. КОРЧАК (
Кто бежит от истории, того история догонит. <...>
Мы несем общую ответственность не за Дом сирот, а за традицию помощи детям. Мы подлецы, если откажемся, мы ничтожества, если отвернемся, мы грязны, если испоганим ее - традицию 2000 лет.
Сохранить благородство в несчастьи! <...>
Октябрь 1939 г.
С радостью подтверждаю, что за малыми исключениями человек - существо и разумное и доброе. Уже не сто, а сто пятьдесят детей живет в Доме Сирот.
Февраль 1940 г.
Д-р Генрик Гольдшмит
Януш Корчак
Старый Доктор из Радио [103, с. 289].
Я. КОРЧАК (
Дети снуют. Только кожица нормальна. А под ней таятся измученность, нежелание, гнев, бунт, недоверие, жалость, тоска.
Мучительна значимость их дневников. В ответ на их признания делюсь с ними как равный с равным. Общи наши переживания - их и мое.
Разве что более водянистое, разбавленное, а в общем - то же самое.
<...>
Пасмурное утро. Половина шестого.
Как будто, нормальное начало дня. Говорю Ганне:
- С добрым утром.
Отвечает удивленным взглядом.
Прошу:
- Улыбнись.
Бывают чахлые, бледные, чахоточные улыбки.
<...>
Отче наш, иже еси на небеси.
Эту молитву вылепили голод и неволя.
Хлеба насущного...
Хлеба.
<...>
Время ежесубботнего взвешивания детей - это время сильных эмоций.
<...>
