Растворите свое существо и свою деятельность, и Вселенная будет вам подвластна.
Его ученики даосы уделяют больше внимания магии, чем нравственной стороне дела.
Если человек смог добиться такого растворения, для него не будет преградой ни материя, ни явления природы.
Один охотник поджег лес, чтобы вспугнуть дичь. Вдруг он увидел человека, который вышел из скалы. Потом этот человек неторопливо прошел сквозь огонь.
Охотник побежал за ним.
«— Скажите, как это вам удается проходить сквозь скалы?
— Скалы? Что это, скалы?
— И еще я видел, как вы прошли сквозь огонь.
— Огонь? А что вы называете „огонь“?»
Этот даос достиг совершенства, полностью растворился, и для него все было едино.
В другой раз он жил среди львов, и львы не замечали, что он — человек. Они не чувствовали в нем ничего чужеродного.
Вот такая гибкость приходит с пониманием Дао. Это высшая точка саморастворения, о которой мечтало столько китайцев.
У китайцев не бывает безумного вдохновения. Особенность китайских городов — грандиозные ворота. Перво-наперво нужно себя защитить. Не обязательно внутри горделивых строений, больше подходят солидные ворота, хорошо укрепленные и предназначенные, чтобы нагнать страху, да и просто пустить пыль в глаза.
У китайской империи, в отличие от всех прочих стран, есть Китайская стена. Перво-наперво нужно себя защитить.
Особенность китайских построек — их крыши. Перво-наперво нужно себя защитить.
Повсюду у них большие экраны, да еще ширмы и, естественно, запутанные лабиринты. Перво- наперво нужно себя как следует защитить.
Китаец никогда не чувствует себя непринужденно, он всегда настороже, и вид у него, будто он член тайного сообщества.
Когда без этого никак не обойтись, китайцы проявляют воинственность, но вообще-то они всегда были миролюбивым народом.
Китайским скульпторам великолепно удавались верблюды, в том числе и на отдыхе, и лошадей они изображали очень остроумно, а вот со львами ничего не выходило. Львы у них корчат страшные рожи, но это все равно не львы. Какие-то евнухи.
Природный задор, огонь в крови и природная воинственность китайцам непонятны.
Китай — настолько миролюбивая по своей сути страна, что там полно бандитов. Если бы китайский народ не был так миролюбив, он бы взялся за оружие и навел порядок, чего бы это ни стоило. Но не тут-то было.
Крестьянина или мелкого торговца могут трижды ограбить, обездолить или даже ограбить десять раз. И все же даже после десятого раза у него останется в запасе еще немного терпения.
Вечное в Китае состояние неопределенности, ведь риску подвергаются и ваше добро, и ваша жизнь, для европейца — вещь невыносимая и тревожащая, а китайцы спокойно во всем этом варятся. Они сами игроки, но умеют быть и игрушкой.
Только в Пекине я понял иву — не плакучую иву, а чуть склоненную — самое китайское из деревьев.
В иве есть какая-то уклончивость. Листва у нее эфемерная, ее движение напоминает слияние рек. В ней скрыто больше, чем мы видим, больше, чем она показывает. Это самое нехвастливое дерево. И хотя иногда ее пробирает дрожь (непохожая на тревожный и краткий трепет берез и тополей), в ней нет воздуха, она ни к чему не привязана, без конца блуждает и плавает, чтобы, вопреки воле ветра, оставаться на месте, словно рыба в быстрой реке.
Мало-помалу ива меняет вас, каждое утро дает вам урок. И покой, который идет от ее колебаний, настолько входит в вас, что в конце концов, стоит вам открыть окно, и к глазам подступают слезы.
Есть вещи, которые кажутся сначала почти бесцветными, но китайцам в них мгновенно (а нам вовсе нескоро) открывается тайная волнующая сладость, и вот в них-то китайцы и вложили свою бесконечность, бесконечную точность и вкус.
Нефрит, отполированные и словно бы влажные камни, только без блеска, мутные и непрозрачные, слоновая кость, луна, одинокий цветок в горшке, мелкие веточки со множеством разветвлений и крохотными тонкими дрожащими листиками, далекие пейзажи, подернутые еле заметной дымкой, продырявленные и словно истерзанные камни, еле слышное вдали женское пение, водяные растения, лотосы, краткий, как звук флейты, свист жабы в тишине, пресные блюда, чуть надтреснутое яйцо, клейкие макароны, акулий плавник, моросящий дождик, сын, который, выполняя долг перед родителями, слишком буквально следует обычаям, с такой раздражающей точностью, что оторопь берет, растения всех видов, сделанные из камня, — с пухлыми цветами, венчиками, лепестками и чашелистиками, воспроизведенными с безобразным совершенством, узники, заключенные в тюрьму за инакомыслие, которых заставляли играть пьесы при дворе и принуждали выходить на сцену, все эти жестокости, прелестные и немного не от мира сего, — именно они в давние времена доставляли китайцам большое удовольствие.
Китайцы на фоне всех остальных желтокожих народов отличаются какой-то весомостью и просто — увесистостью, они даже сами с возрастом становятся немного как бочки цилиндрической формы.
Рядом с большими воротами Тяньаньмэнь в Пекине Триумфальная арка на площади Этуаль кажется невесомой и легко перемещаемой. Ванна в южном Китае — зачастую просто глиняный горшок и ничего больше (из которого маленькой кружкой черпают воду и льют на себя), это большой горшок, но такой тяжелый, что, кажется, рояль передвигался бы легче. Есть в китайцах какая-то скрюченность, будто они присели на корточки. Их скульптуры львов похожи на жаб, которые скорчили страшные рожи. Их бронзовые журавли и гуси давят на землю с человеческой тяжестью, это очеловеченные птицы, привыкшие ступать по твердой земле. Мебель у них приземистая. Фонари — толстые и пузатые, в каждом доме найдется пара таких подвешенных в воздухе бочек, которые неторопливо покачиваются.
В самых нищенских жилищах с абсолютно голыми стенами — надутый красный кувшинище, патриарх на престоле.
На японских афишах иероглифы худосочные и не связаны друг с другом. На китайских же они толстопузые, настоящие неваляшки или зады гиппопотамов, наползают друг на друга с дурацкой самоуверенностью и напоминают самые низкие и самые волнующие звуки контрабаса.
Ни в одном городе мира нет таких мощных, таких красивых, такого надежного вида ворот, как в Пекине.
Следует хорошенько усвоить, что китайцы — существа из разряда самых чувствительных. У них по- прежнему душа ребенка. Вот уже четыре тысячи лет.
Как у этого ребенка с добродушием? Да не очень. Зато он впечатлительный. При виде дрожащего листика у китайцев в душе все переворачивается, медленно плывущая рыба заставляет их чуть ли не лишаться чувств. Кто не слыхал Мэй-Ляньфаня,{96} тому не знакома волнующая, душераздирающая сладость, вкус слез, мучительная изысканность благодати.
И даже в трактатах о живописи,[44] например в трактате, озаглавленном «Слово о живописи из сада с горчичное зерно»,[45]{97} столько благоговения и поэзии, что слезы наворачиваются на глаза.
