Скоро ты станешь отцом{113}
(пер. А. Поповой)
Кого от известия, что он станет отцом, не бросало в ледяной нот, за которым следом идет ледяное бешенство, а потом уж — смутная радость и вместе с ней — отвращенье и ненависть к этим червячкам, надо же, только и ждут, как бы появиться на свет, зацепиться в этом мире, где с таким трудом, в напряженье, едва дыша, уже бродим мы.
Кто не чувствовал, как зашаталась на нем малюсенькая, ничтожная — а все же корона, не ощутил, как к бесчисленным путам, которыми мы и так уже связаны, добавляется новая и прочнейшая якорная цепь?
Эта цепь превратится вскоре в сотню цепей, и останется уже навсегда, и пойдет тянуть вас, как сотня буксиров, причем в разные стороны сразу.
А женщина между тем, хотя ей уже заранее не по себе и голова у нее идет кругом, ждет не дождется первых коварных пинков этого мягкотелого злодея, а только дождется — застынет как вкопанная, извинится перед теми, кто рядом, отвернется, задрожит с головы до пят, и станет ей страшно, невероятно страшно.
Но червячок не отступает и вслепую движется к цели, уродливый, как дальние предки обезьяны, склизкий, как восемь осьминогов, — и берегитесь, если только его легкие наполнятся воздухом в нужный момент, после всех мучений женщины, до которых ему ни малейшего дела, поскольку он занят только собой (он ведь уже человек, и ему предстоит стать человеком еще и в другом смысле — в свой черед обрасти всеми путами, которыми он сейчас оплетает своих истерзанных родителей), берегитесь, если он минует преграду, проломится наружу и перед ним откроются жизнь и свежий воздух.
Ну погоди, пузырь, чреватый несчастьями! Дорвался и орешь! Орешь, отыскал-таки верный путь изводить ближних, терзая их уши.
Тысячи дней и ночей вас поджидают, когда придется терпеть бесконечные муки по воле этого жуткого существа, надутого, как бешеный огурец, а оно к тому же еще и замышляет на вас походить, готовится мало-помалу и когда-нибудь неожиданно тронет вас родственной ноткой.
Последние, самые страшные путы этим и держатся, и от этого вам не отделаться уже никогда, если только не явится на помощь спасительная, открывающая глаза злость и не проявит на свеженьком личике зачатки гримас ненавистной тещи, враз излечив вас от гнета родственных чувств.
Но не будем спешить: я покамест приходился отцом всего лишь комку плоти у женщины в животе, и можно было надеяться, что он явит миру лицо не раньше, чем месяцев через шесть.
Однако со мной дела уже обстояли непросто.
Едва присутствие плода было неоспоримо зафиксировано по тем признакам, которые врачи обычно обнаруживают в животе, в точности в том месте, где и следовало опасаться его появления, тотчас же я из осторожности избрал себе местом жительства уголок, где регулярно сыпались бомбы, поблизости от заводов Рено. Нужно было и мне обзавестись козырями, я в них сильно нуждался. Я отбыл на место, как только оформил пропуск.
Тотчас же выяснилось, что женщина и плод, которых предполагалось взять с собой, не приедут, так что не возьмусь утверждать, что хорошо все продумал: попросту оказалось, что места хватит лишь на меня одного, но все же я полагал, что принял какие-то меры и что судьба, воля случая, если бы только она простиралась на такие солидные расстояния, могла бы… бесспорно могла бы… но расстояние было 980 километров. Небрежность летчика, что б там ни говорили, так далеко не заходит.
Как бы там ни было, я вновь ощущал покой и гармонию с окружающим миром, особенно в те минуты, когда Ударяли орудия ПВО, располагавшиеся в пятидесяти шагах от меня, и оконные стекла дрожали так, что вот-вот должны были вылететь, и еще когда я слышал тяжеленное плюханье бомб, вонзавшихся в землю или в разного рода препятствия, которые мгновенно разлетались на куски.
И тем не менее приблизительно в паре сотен лье от этого места в безмятежности развивался плод. Его мать была несколько выбита из колеи. Ведь он, в конце концов, сидел у нее в животе. Однако у меня в голове тоже, и еще как.
Временами ее тошнило. Нас обоих тошнило.
Так прошло несколько месяцев, кончилась война, и природа в обычной своей слепоте устроила так, что этот крикун, которому я, очевидно, приходился отцом, созрел в утробе, родился и впервые вдохнул воздух нашей планетки.
И представьте себе, уже в три года этот уродик вовсю требовал внимания. Надо было убираться подобру-поздорову, и побыстрей, единственный способ.
Горе тем, кому его светлость давала понять, что нуждается в них.
Вы делались его жертвой, его требовательное бессилие связывало вас сотней обязанностей, и роль удобного и безропотного посредника между ним и миром присуждалась вам без обсуждений и без всякой возможности отвертеться.
При всем при том, с его точки зрения, особой ценности вы не представляли.
Для ребенка отец куда менее интересен, чем лошадь. Лучшее, что может сделать «папочка», — как раз прикинуться четвероногим, иногда он об этом догадывается и покорно играет в «лошадки».
Но только не слишком часто, ведь эта роль утомляет и того, кто играет ее, и самого зрителя, который изо всех сил рвется к реальной жизни, а вас терпит все с большим и большим трудом.
И надо снова становиться отцом и управлять, управлять ребенком, управлять своим голосом, управлять своим взглядом, управлять его матерью, управлять всем ходом событий. И в эту минуту за окном внезапно пробегает здоровенная псина, и ребенок сосредотачивается на ней, ощущая в себе порывы к четвероногости, приятное разрастание своего существа, и уже не думает о вашем существовании, попросту нахально забывает о нем.
В любом случае, на вас обрушиваются заботы, вы считаете деньги, и я — я тоже считал деньги, и дела обстояли плачевно, потому что, как за них ни возьмись, они все равно обстоят плачевно, и денег не хватает, и всегда будет не хватать, и всегда не хватало.
Это в порядке вещей, и я не первый, кто считал деньги и видел, что дела обстоят плачевно. Но именно из-за денег, которые мне постоянно приходилось считать ради этого кошмарного ребенка, я и решил его отослать. Я хотел отправить его в деревню. Не обошлось и без возражений. Потому что, если бы не было возражений, можно было бы понаделать целую кучу детей, учитывая, насколько простое это дело.
В ожидании подходящего места в деревне мы поместили его к кузине моей жены, кузина не представляла собой ничего особенного, а муж ее был скульптор — такой же скульптор, как я — папа римский.
Но сад у них был почти как парк, такой же большой, а очень желательно, чтобы ребенок орал в чужом саду, даже если это сад отвратного скульптора.
А скульптор в качестве модели для эскизов держал в яме медведя.
Если честно, я не подумал об этом. Не скажешь, что это мудро, но я не подумал.
И так случилось (нет, ну правда… я в самом деле об этом не подумал), случилось, что однажды ребеночек ползал, ковылял — это была его первая в нашем мире большая прогулка — и добрался (подумать, как он был рад!), добрался до ямы и обнаружил медведя. Какой смешной дядя, такой пушистый! и медвежьи злобные умные глазки тоже его увидели, и он вытянул мохнатую лапу с когтями, ужасно длинными когтями, и схватил моего ребенка, которому он показался забавным, и придушил его.
Для матери это было ужасное горе, она не могла не убиваться, вспоминая об этом, и все в мире казалось ей мрачным и бессмысленным. А я? Ну что я? Надо же, чтобы впутался в дело этот чертов медведь?
Может, когда-нибудь мне и удалось бы привыкнуть, что я отец?
