они соглашаются там жить…
Надо сказать, главным образом они живут в концлагерях.
Они бы могли и не жить там, в этих концлагерях. Но мэйдостранцы тревожатся, как бы сложилась их жизнь в другом месте. Они боятся, что будут потом тосковать. Их избивают, тиранят и мучают. Но они боятся, что будут потом тосковать.
Вот равнина пошла отчаянно холмиться-выгибаться перед мэйдостранцем, и он застывает в оцепенении, бросив работу, которой, между прочим, был полностью поглощен, все бросив ради рокового влечения.
Все, что было в нем гибким, напрягается, разбухает.
Возможно, это не так опасно, как может показаться.
Веревка в башне, он обкручивается веревкой. Готово! Понимает, что вышла ошибка. Обкручивается башней. Понимает, что вышла ошибка. Она поддается, обвивается. Надо ее выпрямить. У него в гостях три обезьяны, он радушно принимает их в башне. Обезьяны суетятся, и прием выходит небезупречным. Тем не менее башня на месте, надо подняться, спуститься, снова подняться с двумя обезьянами на руках и с третьей, которая вцепилась ему в волосы. Но мэйдостранец гораздо рассеянней обезьян. Мэйдостранец всегда думает о чем-то постороннем.
Это хрупкое создание думает о еще большей хрупкости, о том, как взбрыкнет в последний раз всеми своими волокнами, и спустя не такое уж и долгое время все будет так, словно его никогда и не было.
А пока нужны новые башни. Чтобы дальше видеть.
Чтобы совсем уже издали начинать волноваться.
Старый дворец с длинными коридорами, где разгуливают куры или высунется из-за угла ослиная голова. Такой вот старый дворец. И больше тысячи мэйдостранцев в нем живут, правда, больше тысячи.
Повсюду запустение. Все неухоженные. Всем чего-нибудь не хватает. Крыша прохудилась. Единственное их общее достояние, за которое они все держатся и ни за что не бросят, — четыре плохонькие веревки.
Без веревок, пусть и во дворце, им было бы не по себе. О том, чтобы выйти наружу без веревок, и речи быть не может. Это привело бы их в ужас. Они и так в ужасе, хоть и держат веревку в руках: а вдруг порвется! Вот она и рвется. И сразу всей толпой бросаются связывать разорванные куски, запутываются, падают, злятся.
У них полно других веревок. Но другими они боялись бы по ошибке удавиться.
Здесь — город стен. А как же крыши? Нету крыш. А дома? Нету домов. Здесь — город стен. Вы повсюду встречаете мэйдостранцев с картами в руках, они пытаются выбраться наружу. Но никогда не выбираются.
Из-за рождаемости (да еще и мумии мертвецов занимают все больше места между стен), так вот, из-за рождаемости народу все больше. Нужно строить новые стены между теми, что уже есть.
Мэйдостранцы между стен ведут долгие беседы о Том, как все было бы без стен, без границ, без конца и даже без начала.
Им хочется беседовать с пролетающими вдалеке орлами и грифами, и они сооружают из надежного материала огромные деревья, намного выше любых других деревьев, достойные, как им кажется, того, чтобы даже птицы обратили на них внимание и поняли, как мэйдостранцы и птицы на самом деле похожи.
Но птицы не поддались на эту уловку, кроме разве пары горсточек воробьев, которые бы свили гнездо хоть на острие копья, только бы поблизости были мэйдостранцы, а значит, и пища, и всякая безопасная суета.
Порой появляется стая перелетных птиц, заморских странниц, они присаживаются на самые верхние ветви посудачить на пару минут и улетают, совсем не ища знакомства с разочарованными мэйдостранцами, которые, впрочем, никогда не разочаровываются окончательно и продолжают ждать.
Они усаживаются в подъемные стволы, которые их везут на открытую террасу. У них много подъемных стволов.{121} Они работают бесшумно. И террас у них много. Но это всегда — только террасы, и рано или поздно приходится спускаться за всем, что нужно для жизни.
А потом — быстрее наверх.
Самое трудное — найти стволы, которые поднимают. Не всегда удается найти свой собственный. Тогда нетерпеливый мэйдостранец идет к другому, который уже заставил работать какой-нибудь ствол побольше, и берет с собой толпу желающих.
Наверху он взимает с них плату в криках. Поэтому то с той, то с другой террасы, какая побольше, доносится кошмарный галдеж. Впрочем, почти любая терраса раскрепощает крик.
На каждой крыше всегда найдется мэйдостранец. На каждом уступе найдутся мэйдостранцы.
Они не могут оставаться внизу. Им там не нравится.
Едва подрастут, устремляются к высотам, к бесполезным высотам.
Чего ждет этот мэйдостранец на огромном голом камне? Он ждет завихрений. В завихрениях для них — вся радость, они свиваются в исступлении, и чем сильнее возбудятся, тем больше у них будет потомство.
А поодаль ждут другие мэйдостранцы, легкие нити, которым хочется свиться с другими нитями, ждут родственную душу, такую же раздерганную, из тех, что клочьями носит ветер, а те, в свою очередь, ждут дуновения, чтоб подхватило, взметнуло и принесло к другим одиноким или к большому войску мэйдостранских «воздушных сил».
Иногда им выпадает удача встретиться с водорослями души. Отношения между ними загадочны, но они есть.
Встряски и шквальные порывы — такие опасности подстерегают в воздухе. Но в них же и радость. Как не увлечься возвышенной мэйдостранской круговертью?
Но она, как видно, не бесконечна.
И правда, с неба все время падают мэйдостранцы. Это почти уже вошло в привычку. Разве что их близкие обращают внимание. А некоторые только и смотрят вверх — любуются падениями.
Крылья без головы, без птиц, свободные от всякого тела, одни лишь крылья летят навстречу солнцу и небу, которое еще не засияло, но борется изо всех сил за сияние, пробивают свой путь в эмпиреях, словно снаряд долгожданного блаженства.
Тишина. Взлетают.
То, о чем мэйдостранцы так долго мечтали, наконец удалось. Теперь они там.
