из возможных действий я бы не отдал предпочтения. Тем не менее я ничуть не взволнован всем этим. Важно здесь это «может», громадная волна возможностей, которых и так уже не счесть, а становится еще больше.
(Ни звук радиоприемника, ни пластинка, ни слова, ни музыка не производят на нас никакого действия. Одна лишь реальность дает толчок и куда-то ведет.) (может МОЖЕТ может)
И вдруг… хотя сначала, как авангард, появляется слово, слово-эстафета, слово, запущенное вперед моим языковым центром, который встревожился раньше меня, как обезьяны раньше человека чувствуют начало землетрясения, сначала — слово «ослепительно», и за ним — будто нож, сотни ножей, сотни кос, сверкающих на свету, оправленных вспышками, гигантских, такие могли бы скосить целые леса, эти косы рассекают пространство сверху вниз гигантскими взмахами, стремительно, и я должен внутренне им вторить, мучительно, в таком же невыносимом темпе, на таких же невозможных высотах, а потом сразу — в таких же глубочайших безднах, и взмахи все непомернее, все расшатанней, до безумия… когда же это кончится? если вообще кончится…
(Начало внутренних видений.
Ножи, длинные, как траектории. Сверкающие ножи стремительно полосуют пустоту.
Мученик непомерных взмахов.
Взмахи болезненные, как будто клетки моего тела (если только их собственные содрогания сами не вызывали этих взмахов) должны были вторить этим кошмарным скоростям, вырываясь за грань своей растяжимости.)
Кончилось. Вот и кончилось.
(…)
И выходит «Белое». Абсолютно белое. Белее всякой возможной белизны. Белое времен белого совершенства. Белое — без компромиссов, без исключений, тотальное искоренение всего небелого. Белое до безумия, до отчаяния, вопящая белизна. (Появляется белизна — до рези в глазах, ослепительная, как поток расплавленной стали из мартеновской печи. Не может ли белизна сработать детонатором… Так, значит, белый цвет существует. Отныне — жить только в сверкании вспышек.) Исступленная, остервенелая — избиение сетчатки. Безжалостный электрический белый цвет, неумолимый, убийственный. Белое в белых вспышках. Бог белизны. Да нет, не бог — обезьяна-ревун. (Только бы клеточки моего тела не разорвало.) Закончилось белое. Я понимаю, что еще долго буду видеть в белом цвете что-то запредельное.
……………………
На тропическом океанском берегу, в тысячах отблесков серебристого света неразличимой луны, у взбудораженных раскачивающихся вод, непрерывно меняясь…
(Океан, где нет ни соли, ни йода, ни запаха, ни бриза, ни освежающих дуновений, — океан для оптиков.
Истерзан отблесками.
Во мне море волнуется.
Пытка колыханием.
Волнения в пустоте.)
Среди бесшумных колебаний волн, подрагиваний сияющей скатерти, торопливых приливов-отливов, терзающих пятна света, в разрывах сияющих петель, полос и арок, между затмений и новых приливов света, среди танцующих вспышек, где все изменяет форму или вовсе ее теряет, сминается, расправляется, чтобы еще раз перестроиться у меня на глазах, вместе со мной и во мне, утонувшем, стиснутом невыносимо, и тысячи раз мой покой нарушают языки раскачавшейся бесконечности, (Пытка переменчивостью, непостоянством, пытка щекоткой переливов.) захваченной синусоидами, скопищем льющихся линий, непомерных, в тысячах складок, я сразу и был и не был, я подхвачен, потерян, я теперь всюду, где только можно. Тысячи тысяч шорохов — от тысяч разрывов во мне.
(…)
Слышу в коридоре шаги вернувшейся домработницы. (Разъединение) Надо же! Интересно, что ей нужно? И постучит ли она в дверь? Надеюсь, нет. В этот момент я вижу свой кулак, с силой выброшенный в направлении двери — поспешно, пятнадцать, двадцать раз подряд — кулак на конце вытянутой руки, длинной-предлинной, длинней не бывает, трехметровой руки, щуплой и неузнаваемой, как и мой малюсенький детский кулачок. Поразительное зрелище. Разозлился? Но я не чувствую никакой злости. Оно сожгло во мне чувство. Оно завладело даже не динамической — кинетической стороной злости, а само ощущение злости полностью спрятало. Такой вот странный механизм. Исключает осознание чувства — давая ему выразиться. Наблюдаешь, как посторонний, безуспешное механическое действо, задаваясь вопросом, не глупо ли объяснять этот несуразный фильм злостью, о существовании которой тебе и самому неизвестно и которая в крайнем случае сводится к пожеланию: «Только бы не открыли дверь!»
* * * Во мне какая-то спешка. Дело срочное.[49]
Мне нужно. Мне нужно что угодно, только быстро. (Феномен размыканий и перемены тока, как если бы выключатель попал в руки безумца.) Мне нужно уйти. Нужно освободиться от всего этого. Мне нужно начать с нуля. Нужно выйти. Но выйти не через выход. Мне нужно выйти многократно, нужен веер выходов. Выход без конца, идеальный выход — такой, чтобы, выйдя, тут же начать выходить снова.
Мне нужно встать. Нет, мне нужно лечь, нет, нужно встать сейчас же, нет, теперь нужно лечь, надо вставать, я должен позвонить, нет, не буду звонить. Да, сейчас позвоню. Нет, решено, звонить не буду. Да-да, позвоню. Нет, лягу. И так десять, двадцать, пятьдесят раз за несколько минут я принимаю решение, потом противоположное, возвращаюсь к первому, бросаюсь ко второму, снова отдаю предпочтение первому — полностью, с жаром, я одержим, это как идея крестового похода, и вот мгновение спустя теряю к нему интерес — полное безразличие, абсолютная беспечность.
И тут уже не скажешь, как раньше, с картинками, что я не подчиняюсь, что мне понятен механизм (а он такой же). (Опять переключатель: ток то идет, то его нет.) Двадцать раз я был готов встать и позвонить по телефону и столько же раз оставлял эту затею, полностью к ней охладев. Я встал на рельсы «туда и обратно». Дали ток — выключили, дали — выключили. И так столько раз, сколько «оно» пожелает: я буду наготове — и тут же абсолютно расслаблен, спокоен и безмятежен, и все это за одну секунду. (А может, и за полсекунды или даже за треть.)
* * * Снова спешка. Жуткая спешка. Невыносимая. Спешка устраивает спектакль, короткий, со множеством повторов. Меск. способен только на комические номера: я вижу огромный ресторан. (На столиках и вокруг них — множество кристаллов. Глаз радуется — значит, очередной кристалл.) Этажи, этажи, и на каждом балкончике едят (да, да, там балкончики, и к тому же украшенные колоннами!), тысячи столов, тысячи посетителей, толпа официантов в голубых курточках. Что за чушь! Разносят еду. Уносят. Опять разносят. Уносят. Только принесли заказанное блюдо — уносят тарелку. Принесли тарелку — уносят блюдо. Уже слишком быстро даже для комического номера — похоже на обезумевший метроном. Но до переменного тока пока не дотягивает. Еще одна деталь: посетители напоминают манекены, и официанты тоже. Никакой мелочи, на которой останавливается взгляд. Никаких особенностей в движениях.
Как это объяснить? Этот спектакль, хоть и абсолютно дурацкий, демонстрирует действие необычного механизма. Надо сказать, что мескалин вызывает очень сильные приступы голода — они появляются и секунду спустя исчезают — вспышки голода. (Вспышки голода.) А
