гриппом.
— Я не сержусь, — слабо улыбнулась Нина. — Никакого гриппа и не было. Душа у меня болела, Володя. Все из рук валилось. День и ночь думала о погибших товарищах. И жизнь не мила мне потому, что мы не могли им помочь, спасти от гибели.
— Но мы и в самом деле не в состоянии были помочь, — возразил Янченко.
— Неправда! — сразу вспыхнула Нина. — Не могу я этому поверить. Надо было умереть, а помочь друзьям, вырвать их из тюрьмы.
— Послушай, Ниночка, партизаны сейчас далеко, в Зленковских или Клетнянских лесах. А здесь, в городе, у нас нет таких сил, чтобы организовать нападение на тюрьму, освободить арестованных.
— А разве мы сами не могли собрать людей? Сколько там той охраны? И тюрьма недалеко от леса. Освободили бы товарищей — ив лес.
Янченко осторожно взял ее за руку.
— Не горячись, Нина. Кого собрать? Как нападать? Ни людей, ни оружия у нас нет.
— Людей полон город, а об оружии надо было думать раньше. Мало ли его брошено на складах и по лесам? Раз думали бороться, нужно было готовить оружие.
— А ты приготовила его?
— Я не думала, что все так обернется…
— Вот так и мы тоже не думали. А тех, что думали, сейчас нет среди нас.
Нина шла рядом задумчивая, молчаливая.
— Надо успокоиться, — продолжал Янченко, — надо смотреть опасности в глаза и понимать, что борьба не бывает без жертв.
Девушка печально и укоризненно взглянула на него.
— Но и такие жертвы ничем не оправданы. Гаррибальди с одной тысячей воинов прошел всю Италию, мы же освободили трех человек, а потеряли втрое больше.
— Там были совсем иные условия.
— Ах, Володя! Когда борьба идет не на жизнь, а на смерть, условия всегда одни — тяжелые.
Янченко искоса посмотрел на нее.
— Конечно, тяжелые, но всегда разные — вот что ты должна понять. Я вижу, ты многое передумала за эту неделю.
— Да, много. Я все время думала о том, что делать. Как: ударить по врагу, как поднять дух у наших людей. Мне нестерпимо бездействие, пассивное выжидание. Не могу больше выносить эти репетиции в клубе, куда ходят самодовольные фрицы, думающие, что они нас покорили и растоптали. Честно говоря, я даже думала: возвращаться ли на работу в клуб. И если бы не надумала кое-чего, так, может, и не вернулась бы.
— Что же ты надумала?
Нина помолчала, потом, подняв голову, твердо посмотрела на Янченко.
— Приближается двадцать пятая годовщина Октября. Хочу поздравить население нашего города с праздником.
— Мысль хорошая… Но как ты думаешь осуществить ее?
— Выступить по радио, например.
Янченко остановился, удивленно глядя на нее:
— Ты это всерьез? Не понимаю, по какому радио?
— По городскому радиоузлу. Там, где мы выступали с тобой в концертах.
— Ты что, шутишь?
— Нисколько.
— Это авантюра. Кто тебя допустит к микрофону?
— А мы без разрешения. Пролезем ночью через окно, пробудем на чердаке до рассвета, а раненько утром выступим. Пока немцы разберутся, что к чему, мы исчезнем.
— А часовой?
— Около часового нет громкоговорителя. Откуда он будет знать, что кто-то там передает по радио октябрьское приветствие.
— Сложное и ответственное это дело. Не можем мы с тобой сами его решить.
— Ты боишься?
— Нет, не боюсь. Но так просто идти на такое дело не имею права. Не забывай, что мы члены одной организации и обязаны подчиняться ее дисциплине.
— Я не знаю такой организации! — гневно сказала Нина.
— Как это — не знаешь?
— Очень просто. Обещание я давала Ольге Осиповне. Теперь ее нет в живых, поэтому я могу действовать так, как сама считаю нужным.
Янченко пристально взглянул на девушку, ответил строго и веско:
— Ольга Осиповна действовала от имени организации, и данное ей обязательство — это обязательство перед всем подпольем. Наконец, ты знаешь не только Ольгу Усик, но и меня.
Нина сразу притихла.
— Да, ты прав… Ты безусловно прав, но должен ведь ты понять, что я не могу так жить! Я должна отомстить за тетю Олю! И не только за нее.
— Настанет время — отомстишь.
— Оно настало, Володя. Именно сейчас настало. Я ненавижу фашистов всем своим существом! Поверь, не только что-нибудь делать, но и думать ни о чем другом не могу.
Тревожно вглядывался Янченко в ее напряженно блестевшие глаза, худенькую фигурку, нервные пальцы, теребившие бахрому старенького платка. Как бы не оттолкнуть девушку от себя, а то она сама натворит таких дел, что потом всем миром не расхлебаем.
— Знаешь что, — сказал он, — давай еще подумаем. Я должен поговорить со старшим товарищем. Может быть, найдем иной способ поздравить население.
— Какой еще?
— Сейчас точно не знаю, но вот, например, если бы у нас был микрофон, можно было бы подключиться к проводам в том месте, где передачи идут от приемника на усилитель радиоузла, и передать нужный нам текст.
— Да, да, — воодушевилась Нина, — поищи, обязательно поищи микрофон. Я на тебя надеюсь. Я буду ждать, Володя.
V
В этом горестном 1942 году день Седьмого ноября совпал с базарным днем в городке.
У кого была нужда побывать на базаре, двинулись туда на рассвете. Спешили все, кто хотел сбыть свой нехитрый товар: старую, поношенную одежду и обувь или такие дефицитные теперь вещи, как керосиновая лампа или зажигалки, продать вещи, купить картошку, крупу, а если очень повезет, то и муки немного.
Накануне всю ночь стлался над городом густой туман, с рассвета моросил холодный колючий дождик. Но люди не обращали внимания на погоду. Как только рассеялась ночная мгла, со всех концов потянулись к базару согнутые фигуры — одни под тяжестью ноши, другие — просто ежась от пронизывающей ноябрьской слякоти.
И вдруг раннюю тишину нарушил громкий, особенно громкий и звучный в этой тишине голос из репродуктора:
«Доброе утро, товарищи! Поздравляем вас, граждан города Щорса и Щорского района, с двадцать пятой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции!»