— А ему какое до этого дело?
— Точно так и я сказал Павловскому. — Янченко немного помолчал. — Ну, ему, конечно, это не понравилось. Он полез в пузырь, а за ним его товарищи.
— Подрались?
— Было такое…
— Безобразие! Что вообразил себе этот Павловский! С какой стати он позволяет себе задавать такие вопросы?
— Говорит, что вы встречаетесь, а я стою на его пути.
— Неправда, Володя! — горячо возразила Нина. — Я не давала ему никакого повода так думать. Он несколько раз приглашал меня на вечеринки, которые устраивали наши школьные товарищи. Но я там редко бывала, а если и приходила, то совсем не ради него.
Янченко усмехнулся.
— Ты не веришь мне, Володя?
— Откуда ты взяла? Верил всегда и еще больше верю теперь. Ведь мы единомышленники с тобой. Кстати, — смеясь, добавил Янченко, — именно это и я сказал Павловскому.
Но Нину не развеселила эта шутка. Опустив глаза, она промолчала.
— Прости. — Янченко осторожно пожал ее руку. — Возможно, это слишком смело с моей стороны, но иначе нельзя было. Пусть лучше Павловский думает, что мы с тобой связаны любовью, а не какими-либо другими интересами.
Нина и на этот раз ничего не ответила. Она все еще молчала, почему-то не решаясь поднять глаза. Янченко крепче прижал к себе ее руку.
— Ну, пойдем в клуб, уже пора.
— Подожди минутку, — отозвалась Нина. — Ты не знаешь, как там обошлось ночью у моста?
— Как все обошлось, не знаю. Слышал в городе, что поезда на станции стоят, мост взорван.
— Так ведь это главное! — обрадовалась девушка.
— И я так думаю…
VIII
Наступила вторая оккупационная зима. Не такая суровая, как первая, без трескучих морозов и вьюг, но все же холодная, злая. Сильные ветры гнали с северо-запада тяжелые, ненастные тучи, хлестали по лицу мокрым снегом. Промозглая сырость донимала до костей. Люди старались пореже выходить на улицу, больше отсиживались дома. Но и это не спасало от сырости. Она проникала в плохо натопленные хаты, сквозь окна и даже стены.
Лидия Леопольдовна часто жаловалась:
— Ну и погодка, уж лучше б морозы ударили. Может, полегчало бы моим старым косточкам…
Нина жалела бабушку. Да что поделаешь? Помочь ей нечем. Девушку одолевали бесконечные заботы. С тех пор как не стало Ольги Осиповны, а потом Марии, исчезла надежда на чью-либо помощь. Самой нужно было добывать для семьи пищу, топливо. Лишь теперь по-настоящему почувствовала она тяжесть утраты. Да, когда рядом были эти две женщины, не было такого щемящего одиночества, сознания, что не на кого опереться.
Правда, у нее есть Володя, верный, надежный друг, товарищ, но он не заменит ни Ольгу Осиповну, ни Марию. Сама не знает почему, не может и, кажется, никогда не сможет сказать ему, в какой нужде живет ее семья, что все они питаются впроголодь. А что будет дальше? Горка картошки в подполе тает прямо на глазах, все другие овощи тоже. Недалеко то время, когда кончатся все запасы в доме, то, что дал огород, а на паек в клубном театре семью из четырех человек не прокормить. Конечно, тете Оле и Марии она могла бы об этом сказать. Обе были старше, чем-то напоминали ей мать, помогали жить. Но Володе — нет, ему она ни о чем не скажет. Ни за что!.. Есть что-то такое между ней и Володей, в чем она сама себе боится признаться…
— Чем ты так озабочена, о чем думаешь? — Лидия Леопольдовна пристально вгляделась в лицо внучки.
— Разве не о чем думать, бабуся? Зима только началась. А после зимы — весна… Как мы проживем эти полгода, пока на огороде появится молодая картошка.
— Я сама все время думаю об этом, — вздыхает Лидия Леопольдовна, — но что придумаешь, когда ты одна должна прокормить всю семью.
— Девчата на станцию ходят. Может, и мне сходить?
— А чего добудешь на станции?
— Хлеба, консервов, галет. Сейчас проходят эшелоны с солдатами. Говорят, можно обменять вещи на продукты.
— Что же ты обменяешь, девонька? Женская одежда солдатам не нужна, а у нас если и есть что- нибудь, так это только вещи твоей мамы. Нашлись бы в доме теплые мужские вещи, свитер там или носки, тогда еще можно было бы попытаться… Впрочем, где-то должны быть старые, давно изношенные шерстяные мамины кофточки, дедушки, мои, твои да и Толины шерстяные носки, чулки… Все это, правда, старье, но их можно распустить и заново связать теплые носки. Вот с ними-то можно пойти на станцию и обменять на продукты.
Она не стала ждать, что скажет внучка; кряхтя и охая, поднялась с постели, пошла в кладовую, где был у нее целый мешок старых вещей. Отобрав несколько пар носков, она сразу же принялась за работу.
А в воскресенье Нина шла на станцию. И хотя несла всего-навсего одну пару мужских носков, взяла с собой Толю. Не потому, конечно, что надеялась получить в обмен так много — одной не унести. Просто боялась, что не решится сама подойти к вагонам, предложить немецким солдатам обмен. Пока бабушка распускала старые и вязала новые носки, Нине казалось, что все это очень хорошо задумано и на станции она удачно обменяет их на продукты. Но вот сейчас, идя к вокзалу, она не могла себе представить, как выйдет на перрон и станет кричать: «Кому носки! Теплые носки!» Пусть это сделает Толя: он меньше ее, к тому же мальчику удобнее пробиться к солдатам. А она станет в сторонке, будет наблюдать и посмотрит, чтоб не продешевил.
В этот день через станцию проходил эшелон с итальянскими солдатами. «Это, пожалуй, лучше, — говорили люди, — итальянцы более сговорчивы и доступны».
Все, кто вышел на перрон, ринулись к вагонам, стали показывать перед окнами свои пожитки, объясняя словами и жестами, чего они хотят.
— Купите платок, синьор! Красивый платок, перешлете сестре или невесте!
— Меняю сапоги на консервы. Хорошие сапоги!
Солдаты посмеивались, иные выходили на перрон, обступали девчат и молодиц, пытались как-то объясняться с ними. Один солдат взял платок, завязал его под подбородком, подхватил товарища и под общий смех закружился с ним в танце. Когда танцующие остановились, солдаты обступили их и, перебивая друг друга, стали быстро говорить. Затем один из них побежал в вагон, вынес оттуда две пайки хлеба, три пачки галет, одну банку тушенки и, протянув все это хозяйке платка, вопросительно посмотрел на нее: мол, довольна? Та кивнула в знак согласия, и солдат вложил ей в руки все, что принес.
Веселый гомон, не умолкая, стоял на перроне.
Нина издали, улыбаясь, смотрела на куплю-продажу. Казалось, она совсем забыла, зачем пришла сюда.
— Эй, бэлла, бэлла!
Девушка обернулась. Солдаты открыли вагонное окно, смотрели на нее веселыми, игриво улыбающимися глазами.
— Салют, бэлла!
— Я не Бэлла.
— Бэлла, бэлла! — стояли на своем солдаты. — Прима синьорина!