вывозили на крытых грузовиках одних в лес — на расстрел, других на железную дорогу — для отправки в Германию.
Только полицаи деловито сновали, заходили во двор тюрьмы, выходили оттуда с озабоченным видом, да иногда прогуливались офицеры гестапо, потому что по другую сторону улицы тянулся большой сад, и тяжелые ветви цветущей черемухи перевешивались через забор.
На сей раз это были Лингардт и Краузе, вышедшие прогуляться и подышать свежим воздухом. Они вели неторопливую беседу, помахивая душистыми веточками черемухи, сорванными у забора.
— Ну, каковы результаты вчерашнего свидания этой упрямой девчонки с родственниками? — спросил Краузе.
— Ах, господи, как глупо я потратил столько времени! Вообразите, мы привели ее домой, и я допрашивал ее в присутствии бабушки, совершенно немощной старухи, и двух детей. Дети очень обрадовались, думая, что сестра вернулась домой, и кинулись ее обнимать. Разумеется, я сказал, что мы отпустим ее домой только в том случае, если она во всем признается. Эта злющая девчонка стояла как столб и не вымолвила ни слова, а старуха и мальчик заплакали.
— И, наверно, просили ее, чтобы она все рассказала? — спросил Краузе.
— Представьте, нет, не просили. Плакали, но не просили. И когда я сказал, что она обрекает на смерть не только себя, но и старуху и детей, которые погибнут с голоду, она злобно посмотрела на меня и ответила: «Вы, звери, злодействуете на нашей земле. Вы еще ответите за это, недолго вам осталось хозяйничать здесь».
— Да что вы?
— Слово чести. А потом она у старухи и детей просила прощения за то, что оставляет их на произвол судьбы. «Иначе, говорит, не могу. Сказать следствию нечего, а выдумывать и оговаривать людей я не буду».
— Значит, свидание ничего не дало?
— Ровным счетом ничего.
— Тогда будем заканчивать дело?
— Придется, черт бы побрал эту фанатичку!
Краузе задумался.
— Н-да… — вымолвил он наконец. — А как же доложить это начальству? Ведь мы говорили, что в городе действует подпольная организация и в наших руках человек, который заговорит о ней. А она и не думает говорить… Получается, что мы беспомощны перед какой-то девчонкой. Как быть дальше?
— Черт его знает! — раздраженно ответил Лингардт. — Пока я еще ничего не придумал. Вы же сами видите, как мы бьемся почти месяц. А что толку?
— В общем, плохо у нас получилось с этим делом… безнадежно плохо…
Томме сидел за дверью в коридоре, которая вела в подвальное помещение, в «хозяйство Мульке», как звали это страшное место.
Безостановочно текли все те же мысли… Проклятая жизнь! Четвертый год валяешься в грязи и крови, и конца этому не видно. Куда девались все обещания, о которых изо всех сил кричали горлопаны Геббельса и наш обер-вахмистр всю дорогу от фатерланда, через Польшу и Украину, до этого гиблого места под Сталинградом, где полегли неисчислимые тысячи немцев? Где эта короткая война, этот блицкриг, будь он трижды проклят!
«Я должен чувствовать себя счастливым! А как же! Ведь я уцелел в той мясорубке. Я должен быть счастлив, имея искалеченную ногу. Я должен быть счастлив, что был денщиком и мой оберет пристроил меня надзирателем в тюрьму, а не послал в леса на борьбу с партизанами, которые уничтожают нас не хуже, чем советские солдаты. Вот какое наступило время. Вот какое счастье достается теперь человеку. Вот для чего я окончил гимназию и год учился на техника. Меня уже тошнит от этого счастья, я уже не в силах выносить его. Я целые годы каждый день думаю только о том, как бы меня не убили…
Разве уже сейчас не видно, что мы ни черта не можем поделать с этим народом, с его армией, с его партизанами, даже с его детьми. Ведь эта девушка, почти девочка, — Нина Сагайдак…»
Томме тихо застонал от боли: он неудачно повернул раненую ногу и ударил ее о ножку табуретки, на которой сидел.
…Удивительное мужество в таком хрупком и нежном создании, с волосами, золотыми, как у Хильды… Ничего они от нее не добьются. Неужели этого не видят ни Лингардт, ни Краузе? Впрочем, как только они это увидят, девушку расстреляют…
Почему эта мысль так невыносима? Словно ржавый гвоздь торчит в голове, и некуда от нее скрыться. Все время он видит перед собой страдальчески искаженное лицо девушки. Дрожащими ресницами прикрыты ее синие глаза. Крепко сжаты распухшие губы, и из них сочится тонкая струйка крови…
Немыслимо, невозможно это дальше переносить… Может быть, уйти отсюда? Попроситься в отряд по борьбе с партизанами?.. Лучше погибнуть в честном бою с солдатами, с мужчинами, чем сидеть здесь и ждать жертву садистских истязаний Мульке… В честном бою? А что честного в этом бою? Убивать людей, которые защищают свою землю, свою родину… «А где те, кто погнал нас сюда, на Восточный фронт? Отсиживаются и наживаются в тылу, в Берлине, в Париже… В спокойных и злачных местах… Нет. Это не выход… И не в этом дело. Надо думать о другом… О том, как помочь несчастной девушке… Но чем я могу ей помочь?»
Отвратительно заскрипела тяжелая дверь на блоках, и в коридор вытолкнули Нину. Она тут же упала.
Томме подошел к девушке и осторожно поднял ее с пола. Нина едва стояла на ногах. Кое-как, поддерживая, Томме помог ей пройти длинный коридор до камеры, открыл ключом дверь и тут уже, на глазах всех заключенных, грубо толкнул Нину. Ее подхватили протянутые руки женщин…
Ночью резкий окрик надзирателя разбудил заключенных:
— Собирайтесь! Быстрее! Быстрее!
Все повскакивали с нар, начали поспешно одеваться. Подсвечивая ручными фонариками, надзиратели стояли в коридоре и подгоняли спешивших во двор женщин. Там солдаты, пересчитывая их, быстро заталкивали заспанных и перепуганных людей в крытый кузов грузовика.
Когда первый грузовик отошел к воротам, а на его место стал другой, к тюрьме подкатила знакомая всем машина. Из нее вышел оберштурмфюрер Лингардт.
Его появление никого не удивило, так как он часто приезжал допрашивать арестованных ночью.
— Алло, Лингардт! — весело встретил его начальник тюрьмы Лоран. — Отчего так рано? Приехал попрощаться с нашими красавицами? — Он захохотал.
— Конечно! — в тон ему ответил следователь. — А девушки неплохие. Правда?
Они стояли неподалеку от крытого грузовика, который быстро наполнялся заключенными, громко разговаривая и поглядывая время от времени на испуганных женщин.
— Посмотри, Лингардт, какие здоровые девки, какие руки! — говорил Лоран. — Так и просят работы. Надо, чтоб они хорошенько поработали в рейхе, а мы держим их в тюрьме. Мало того, кормим их, и охрану несут солдаты, которые еще могут пригодиться на фронте.
— Не только солдаты, — засмеялся Лингардт. — Не было бы заключенных, так и нам здесь нечего было бы делать.
— Не всем, Лингардт, не всем, — улыбнулся тюремщик.
— Почему же?
— Очень просто. Много заключенных или мало — тюрьма все равно существует. А раз есть тюрьма, значит, есть и начальник, и для меня — работа.
Они оба рассмеялись.
Неожиданно Лингардт закричал:
— Алло! Алло! Момент!
Широким шагом он подошел к машине, борт которой уже собирались закрыть, и заглянул в кузов, осветив его карманным фонарем.
— Нина Сагайдак! — Он разглядел ее среди загнанных в кузов заключенных. — А ну, иди сюда! Что
