«Может, и освободят моих подружек?.. Их — может быть… А меня? Что ждет меня?..»
XVI
С высокого обрыва видна безграничная ширь моря. Вдали оно кажется ярко-синим, а ближе к берегу покрыто белыми бурунами. Они, как сказочные морские кони, то вынырнут, встряхивая белыми гривами, то снова исчезнут под водой. И боязно, и хочется кинуться туда, где эти кони, ухватиться за гриву и нестись по чистым, освежающим водам. Как душно здесь! А море совсем рядом, и ветер там такой свежий! Почему же так душно здесь, на обрыве?
Нина спускается к берегу; она торопится, бежит вниз по узкой тропинке, чтобы поскорее выкупаться в море. Но тропинка почему-то становится все длиннее, ведет ее все дальше и дальше от берега, в выжженные солнцем степи… И вот уже не видно моря. «Где же прекрасные белые корабли, которые стояли на рейде? — думает Нина. — Красавцы корабли, на которых мечтала я уплыть в далекие края… Ничего кругом не видно. Ни живой души…»
— Нина, Ниночка! — слышит она чей-то приглушенный голос.
Нина оглядывается и никого не видит.
— Слышишь, Ниночка! — дергает ее кто-то за рукав.
Нина открывает глаза и, ничего не понимая, смотрит на стоящую перед ней Зою Шрамко.
— Проснись, Ниночка, — тормошит ее Зоя, — скорее! Слышишь? Нас выпускают отсюда. Дают время, чтобы сбегать домой, собрать вещи, а потом мы должны немедленно явиться на станцию для отправки на работу в Германии.
— Правда?
— Только что надзиратель сказал, чтобы собирались домой.
— Ой! — Нина вскочила и, протирая глаза, бросилась к своей одежде.
Наскоро приглаживая волосы, она вдруг увидела, что Зоя печально смотрит на нее.
— Может быть, передать что-нибудь бабушке? — тихо спросила Зоя.
Нина ошеломленно уставилась на подругу и вдруг медленно опустилась на нары.
— Да ты не убивайся, — обняла ее Зоя. — Сейчас выпускают всех наших девчат и хлопцев. Наверно, сегодня-завтра и тебя отпустят, и ты побудешь хоть недолго дома.
— Нет, — сквозь слезы возразила Нина, — если вместе с вами не выпускают, значит, не выйду я на волю. Я призналась, что расклеивала листовки. Но ты не говори этого бабушке. Сходи успокой, обнадежь ее как-нибудь, иначе она совсем с ног свалится.
Нина на секунду умолкла, подавляя непрошеные слезы, и добавила:
— Еще об одном прошу тебя: если со мной что случится, не забудь наших маленьких. Проси свою маму, соседей позаботиться о них. На бабушку надежды невелики. Сама знаешь, старая она и хворая. Не прокормить ей самой детей.
— Да что ты, Ниночка! Выбрось дурные мысли из головы! Ты еще будешь дома. А я обещаю выполнить твою просьбу.
Девушек позвали на выход. Нина проводила их до двери. Недолго она смотрела подругам вслед. Дверь с грохотом закрылась…
XVII
Ее не вызывали к следователю в течение целой недели. В камере оставалось еще более тридцати девушек, которых на допросы не вызывали, но и выпускать, видимо, не собирались. Как-то невольно у Нины появилась мысль, что ее, конечно, не освободят, но могут выслать вместе с другими в Германию. В худшем случае в концентрационный лагерь, в лучшем — на работу. Это все же жизнь… Может быть, и очень тяжелая, но жизнь.
Однако прошло еще два дня, и вот она снова у следователя. В сопровождении немца-надзирателя Нина вошла в кабинет Лингардта. По обыкновению, он расхаживал по комнате.
— Называй фамилии! — сразу накинулся оберштурмфюрер на Нину.
— Какие фамилии?
— Фамилии тех, кто был с тобой в подполье.
— Я уже вам говорила, что никакого подполья не было, я сама писала листовки.
— Вранье все это! В листовках были такие подробности о событиях в Корюковке, которые ты не могла слышать на базаре. Кто рассказал тебе о них? Кто направлял тебя? Назови соучастников!
Нина не отвечала.
— Предупреждаю тебя в последний раз: будет очень плохо, если ты продолжаешь запираться. Говори правду, откуда у тебя листовка?
— Ничего другого сказать не могу. Могу повторить только то, что говорила. Листовки я писала сама, никаких соучастников у меня не было.
— Врешь! — Лингардт ударил кулаком по столу. — Сначала ты говорила, что и листовки не писала, не разносила их по домам, не расклеивала по городу. Говорила ты это?
— Говорила.
— А потом призналась, что писала листовки и расклеивала их. Теперь называй фамилии подпольщиков. Фамилии! — взвизгнул Лингардт неожиданно тонким голосом. — Фамилии, говорю!
Взбешенный, он подбежал к Нине и так скрутил ее руку, что девушка в одно мгновение оказалась на полу.
— Фамилии!
— Да откуда я их возьму! Не знаю я никаких фамилий!
Нина тяжело поднялась на ноги и гневно посмотрела на офицера.
— О-о! Значит, ты так! — остервенело закричал он. — К Мульке! — показал он на боковую дверь. — Немедленно! К Мульке! — Лингардт схватил Нину за плечи и так швырнул ее к двери, что она распахнула ее собственным телом.
Через час надзиратель Томме привел ее в камеру избитую и обессиленную. Кое-как дошла она до своего места на нарах и повалилась ничком.
Платье на ней было рассечено резиновой палкой. Синяки и кровоподтеки покрывали лицо и руки; они были видны и в просветах разорванного платья.
— Боже, что они с ней сделали! — ужаснулись женщины. — Так страшно избили девушку, такую молоденькую, почти дитя…
София Луданник тихо подошла и села у ног Нины.
— Давай, девонька, мы тебя разденем да сделаем холодные примочки.
— Нет… не нужно, — простонала Нина.
— Обязательно нужно, Ниночка. Мы промоем рубцы, сделаем примочки, а то присохнет к рубцам одежда, хуже будет.
Не ожидая ее согласия, София и еще две женщины стали потихоньку снимать платье.
— Ой-ой-ой! — стонала Нина. — Не тяните, лучше разорвите платье там, на спине. Все равно оно все посечено…
Прохладные примочки немного облегчили боль. Потом София обмыла ее лицо, причесала волосы и сказала:
— Вот так и лежи ничком, пока присохнут рубцы. А внутри ничего не болит?
— Не знаю, как будто нет.
— Ну, и слава богу. А кожа быстро заживет. Чего же добивались от тебя эти гады?
