— Да, конечно…
Ни Иван Михайлович, ни Лидия Леопольдовна не поддерживали беседы.
Ольга Осиповна заметила:
— Что это вы все так приуныли? Не вы ли, Василий Григорьевич, принесли такое настроение в дом?
— Да… — отозвался Анапрейчик. — Вспомнили мы Ларису Ивановну и загрустили…
— Ой, горе горькое, — зябко кутаясь в платок, заохала Лидия Леопольдовна, — такое несчастье свалилось на нашу голову. Как она там, бедная, перенесет все это? Если бы хоть здорова была, устроилась бы на работу, как-нибудь прожила бы. А так… подумать страшно, чужие люди, чужая сторона.
— Она ведь не одна, — успокаивала стариков Ольга Осиповна, — и Вадим Иванович там, и семья его.
— Вадим на фронте, а семье его, наверно, не до Ларисы сейчас.
— Что Ляля, спит? — спросила Ольга Осиповна.
— Сначала капризничала, а потом поплакала и заснула.
— А я гостинец ей принесла. — Ольга Осиповна вынула из кармана и положила на стол пакетик сахара.
— Спасибо. Вот обрадуется малышка, ведь она у нас сластена!
Лидия Леопольдовна подошла к буфету и положила туда подарок.
— Где вы раздобыли такое лакомство? — спросил Иван Михайлович.
— Я ведь теперь при деле, паек немецкий получаю.
— Правда? И где же вы устроились?
— В больнице.
— Вы хотите сказать, в немецком госпитале?
— Ну, пусть будет в госпитале.
— А кем?
— Не начальником, конечно, санитаркой работаю. Все польза для себя и для семьи.
Нине сперва показалось, что тетя Оля и Анапрейчик говорят между собой какими-то намеками, но потом решила, что ей только показалось, потому что разговор продолжался самым обычным образом о работе, хлебе, пайке, дают ли сигареты, крупу, соль.
— А вы не знаете, — спросил Анапрейчик, — какие слухи ходят по городу?
— Какие?
— Говорят, наши разбили немцев под Москвой и двигаются на запад.
— Правда? — обрадовалась Ольга Осиповна.
— Чему вы так радуетесь? — тихо сказал Анапрейчик. — Придут наши сюда и спросят, что вы тут делали при немцах. Ведь вы кандидат партии.
Ольга смутилась:
— Я женщина, что с меня спрашивать. А вот вас наверняка спросят, как вы попали в окружение, почему остались в городе и не пробирались к своим.
— Правильно, Ольга Осиповна, — поддержал ее Иван Михайлович, — нашел ты, Василь Григорьевич, кого попрекать. Она женщина, на ее слабых плечах старые родители, да и нашим детям она помогает.
— Да я ничего такого не говорю, — как бы оправдываясь, пробормотал Анапрейчик.
— Как это — ничего? Мы что, по-твоему, не понимаем, к чему ты клонишь?
— Иван, — вмешалась Лидия Леопольдовна, — ну что ты, ей-богу, взъелся? Кто так обращается с гостем?
— А зачем он такое говорит об Ольге Осиповне?
— Да ничего особенного он не говорит, а только предостерегает.
— То-то и оно, что предостерегает. Ты нигде не бываешь, ничего не слышишь, вот тебе и невдомек. А я уж наслушался таких патриотов. Подумали бы лучше о том, кто пустил сюда немцев. Разбежались, как зайцы, по лесам, а теперь еще попрекают и даже угрожают, если кто заикнется о работе.
— Похоже, будто и вы собираетесь к немцам на службу? — вопросительно глядя на Ивана Михайловича, спросил Анапрейчик.
— Собираюсь. А ты как думал? Три сына и зять где-то воюют, довоевались до того, что бросили на произвол судьбы и нас, стариков, и трех малолетних детей. Пять ртов в доме. Что же они, по-твоему, божьим духом жить будут?
— Ясно…
— Что ясно? — сердито спросил Иван Михайлович.
— Дело ясное, что дело темное, — отшутился Анапрейчик и стал собираться уходить.
— Вы идете? — обратился он к Ольге Осиповне. — Надеюсь, вы не рассердились на меня, как Иван Михайлович?
— Чего мне на вас сердиться! — усмехнулась Ольга Осиповна. — Но выходить отсюда нам вместе, вероятно, не следует. Люди теперь зоркие, могут бог знает что подумать.
— И то правда. Но я вас все-таки подожду: есть один деликатный вопрос.
Попрощавшись со всеми, Анапрейчик направился к двери.
Нина вышла проводить его.
— Дядя Вася, — задержалась она в сенях дома, — вы, пожалуйста, не сердитесь на дедушку.
— Да бог с ним, чего мне на него сердиться. Ему самому нелегко.
— Да, да. Мучается он сейчас: идти на работу или не идти? А тут еще и вы поддали жару.
— Ах вот оно что! Ну, ну, пусть еще подумает, это не мешает, никуда не денешься.
Анапрейчик направился было к выходу, но Нина снова задержала его.
— Скажите, дядя Вася. Правда, что немцев разбили под Москвой, или это только слухи, как вы думаете?
— А почему тебя это интересует?
— А как же! Если наши и вправду будут так наступать, может статься, через месяц-полтора отобьют Ленинград. А там ведь моя мама…
— Ну, так я скажу тебе больше, чем другим. Говорят, будто наши наголову разгромили под Москвой пятьдесят немецких дивизий. Я думаю, что вскоре от Ленинграда фашистов погонят.
— Боже мой! Быстрей бы только!
— Можешь быть уверена. Так оно и будет… Ну, бывай здорова!
VII
Лидия Леопольдовна сегодня прихворнула. Донимала боль в пояснице. За картофелем в погреб полез дед. Долго возился, глухо кашлял, ворчал. Потом вылез наверх и зло накинулся на жену и внучку:
— Вы почему молчите? Картошки-то у нас кот наплакал. На исходе вся.
— Да я же говорила тебе, — простонала Лидия Леопольдовна.
Иван Михайлович, насупясь, помолчал.
— Что же будем делать, старая? Что будем есть, когда кончится картошка?
— Не знаю. Люди ходят по селам, меняют вещи.
— Не надежное это дело. Стары мы с тобой, чтобы мыкаться по дорогам, дразнить деревенских собак. А потом, надолго ли хватит наших вещей? Может, поискать все-таки работу? И деньги будут, и паек.
— А что люди скажут?
— А что люди? Их добрым словом сыт не будешь.
— Зато стыда нахлебаемся вдосталь.
— А-а, — отмахнулся дед, — о чем ты говоришь?
Нина не удержалась.
— Дидусь, а может, недолго продержатся оккупанты? Наши ведь вправду наступают.
