земле вода найдет кого следует. Вот и не ленись, внучек, ходи со мной на утренние и вечерние росы, смотри своими глазоньками на солнышко ясное, когда оно всходит и когда заходит. Не гляди на него, если бывает оно в пышном сиянии, а на земле нет росы. И подстережешь счастливый час, а в нем – счастливое мгновение, то, которое незрячего делает зрячим. Согласен ли на это?
– Я на все согласен, бабуся, согласен, лишь бы прозреть.
– На том и порешим. Пусть будет благословен этот час, пусть будет благословен наш договор.
XIV
Заря вечерняя, советчица обездоленных. Ты одна видишь и знаешь, какая печаль точит сердце Миловидки, сосет из него кровь, словно пиявка, которая живет на болотах. И тепло, и уютно, и приветливо в доме Божейки, в той светлице, что предназначалась, говорят, для молодоженов, и вместе с тем так горько. Так горько, заря ясная, что нет ни сна, ни покоя. И противится Миловида своей печали, а одолеть не может. Почему так случилось? Почему? Они же с Божейкой так любили друг дружку и хотели быть вместе… И все бы свершилось, если бы не горе, которое свалилось в ночь на Ярилу. Жили бы здесь, в этом доме, какая радость и для них, и для родителей. Божейко голубком летал бы вокруг нее, и она не скупилась бы на ласку и любовь. Давно бы дитя под сердцем носила, и расцветала бы от счастья, которое ее переполняло, и делилась бы им со всеми! Светелочку эту вымыла бы до блеска, украсила цветами, расписала голубочками, что живут парами, вьют свое гнездышко для своих деток. Все бы Божейкино подворье, а то и всю весь приукрасила и развеселила, такая уж уродилась, что всех ей хотелось обнять и согреть своим сердцем. Если бы мир этот не был таким злым и коварным… Ой, боженьки! Если бы не таким! Пленил ее голубка, да и завез в чужие края, к подлым и жадным на солиды людям. И тем самым и на нее надел вериги. Такие тяжелые и такие безнадежно тоскливые, что хоть руки на себя накладывай. Потому что это мука адская: жить под кровом лада своего и не видеть его.
До глубокой ночи не спала Миловида, все думала думу горькую и плакала безутешно. А потом так и сказала себе: «Не уживусь я здесь. Ей-богу, не уживусь! Одолеет меня печаль-тоска и погонит прочь. Только вот куда? Снова к тетке в Выпал или к князю? Нет, нет! – испугалась Миловида этой мысли и поспешила убедить себя: – Это так тоскливо потому, что одна ночую в клети. Завтра попрошу маму Божейки, чтобы разрешила ночевать со мной и его сестричкам».
Воспоминание о хозяйке дома утешает и приглушает сердечную боль. Никто на всем белом свете не относится с такой добротой к Миловиде. Так и сказала хозяйка Миловиде, когда она во второй раз пришла из Выпала: «Живи у нас, дитя, и будь нашей. Ничего, что нет с нами Божейки, главное, он жив, вот и дожидайся его. Меня зови мамой, отца – отцом, сестричек Божейки – сестричками. Было бы, конечно, лучше, если бы счастье и кровь соединяли нас. Но что поделаешь: те, кого соединяет горе, тоже родня».
На что надеется старая, только ей и ведомо это. А может, и не знает, может, просто сердце велит: будет при ней Миловидка, будет и надежда, что возвратится сын. И добра она с ней, и ласкова: «Ты такая пригожая, такая милая, смотрю на тебя, и рана меньше болит. Каким бы счастливым был Божейко, если бы ты стала его женой, и какой он трижды несчастный, что не муж тебе!»
Вздыхает тяжко и сдерживает, как может, боль. Не хочет причинять лишнее горе дочке, оберегает ее. Все время делает так, чтобы Миловида была рядом: работает ли во дворе, в доме, идет ли в лес, на люди, берет с собой и Миловидку. Да еще приговаривает: «Это моя любимая доченька, лада Божейки».
Поэтому и не отказала Миловиде, когда та попросила, чтобы не оставляла ее одну на ночь, только удивилась:
– Так ведь эти цокотухи не дадут спать, замучают разговорами.
– Ничего. Одной и боязно, и тоскливо. Лежу, и такие невеселые мысли одолевают, что кричать хочется.
– Ничего так ничего. Бери их, неугомонных. Грустить они тебе не дадут, это я уж по себе знаю.
Так оно и было, правда, недолго бодрствовали сестренки. Маленькие, они и есть маленькие, быстро засыпают. А Миловидку все одолевали тяжкие думы. Только задремала – услышала голос в соседней клети…
– Я тебе никогда не прощу, если не сделаешь этого, – сурово пообещала мать Божейки.
– Да как же я сделаю? – оправдывался хозяин. – Слышала, князь не смог вырвать их из ромейских цепей, а я смогу?
– Князь – всего лишь князь, а ты отец. У нас есть золото, есть ромейские солиды, которые выручили за пушнину. А ромеи страх какие жадные до них. Съезди туда, найди сына и выкупи. Такая девушка ждет его и страдает ожидая.
– Эх, разума у тебя, как у ребенка. «Съезди, найди…» Как поедешь, где найдешь? Кого спросишь там, если земля чужая, и люди чужие, и речь ихняя такая, что в толк не возьмешь.
– Бестолковый потому что и трус! Тебе только свою голову было бы где спрятать. Сын твой погибает, а тебе безразлично!
Они так разгневались друг на друга, что ни слово – то искра!
– Миловидка же сказала, – не могла успокоиться мать, – Божейку из Одеса повезли в свет. Вот оттуда и надо начинать поиски: куда повезли, кому и где продали. Свет велик, но человек не иголка, чтобы безнадежно потеряться в нем.
– Вот пусть твоя девушка и едет, пусть разыскивает. Сама сманила в свой Выпал Божейку, пускай теперь едет! Не такой я дурень, чтоб слушать каждый длинный бабий язык и потакать куцему разуму.
Хозяйка тоже что-то сказала в ответ, но Миловидка уже не прислушивалась. Ей было достаточно услышанного: выходит, не ромеи виноваты, а ее обвиняют в беде, что приключилась с Божейкой. О боженьки! А ведь думала, чиста перед ним и его стариками. Разве виновата, что Лада указала Божейке на нее, девушку из Выпала, что Божейко приехал туда и стал пленником ромеев? Ой, люди, как же может она оставаться в этом доме, как жить, если о ней такое думают?!
Не до сна теперь. Чем больше думала и убивалась, тем больше крепла уверенность: и это жилье не станет ей приютом. Лучше уж куда глаза глядят идти, чем оставаться, где ее считают басихой, накликавшей беду на своего лада и его жилище.
«А куда же пойду? К тетке, к князю или таки куда глаза глядят? Ох, горюшко!»
