Место для лагеря на левом берегу Дуная выбирал Стодорка. Далеко ушел от реки, зато нашел, кажется, то, что нужно. Кони будут пастись на полянах по одну сторону от лагеря, скот – по другую. Между лагерем и пастбищем – лес и вода рядом: все три поляны выходят к чистому и прохладному озеру, такому желанному и такому необходимому после похода. Ведь не день, не два продолжался он – несколько седмиц, а ратный труд – нелегкий труд, не раз приходилось вытирать и пот, и кровь. Так пусть же теперь насладятся люди прохладой, пусть почувствуют вкус настоящего приволья и свободы.
– Княже, – подошел и напомнил о себе воевода Гудима. – Есть у меня наказ от полян: заехать на обратном пути в свою землю, в Тиру, и своими глазами посмотреть, что там уже сделано.
– Хорошо сделаешь, воевода, если заедешь и напомнишь строителям, пусть не возятся там, а поторапливаются. Слышал, что обещали ромеи?.. Будут отныне добрыми соседями и откроют для нас свои торги и пристанища. Мы должны иметь в виду эти обещания и ускорить постройку морского пристанища и лодей, способных ходить по морю.
– А князь вместе со мной не заглянет в Тиру?
– Я – потом. Надо сперва в Черн, навести порядок в земле Тиверской. Однако гонцов к строителю Раю пошлю. И велю передать: пусть будет порасторопней.
Волот оглянулся и, увидев Боривоя, того ловкого и сообразительного смельчака, который так услужил славянской рати и который своей храбростью решил судьбу сечи за Анхиал, приказал позвать его.
– После пира, – сказал, любуясь молодецкой статью отрока, – пойдешь вместе с воеводой Полянским в Тиру. Повезешь мое послание к Раю, от него доставишь ответ.
– Со всей сотней идти?
– Да нет. Возьмешь десяток из сотни, хватит.
– Слушаю князя.
С почтением поклонился своему повелителю и пошел. На удивление твердой и уверенной походкой. А еще очень привлекателен.
«Надо поговорить с Вепром, – подумал князь, глядя вслед молодцу. – Может, даже сегодня за трапезой, если подвернется удобный момент. Пусть не торопится с женитьбой сына – пусть подождет Злату. Вылечится Богданко – женит его на Зоринке, а не вылечится – пусть тогда Боривой берет Злату и будет тиверским князем после меня. Юноша он отважный, остер на ум, из него хороший получится воевода и князь».
XXVI
И довольна была Миловида, что наконец нашла лодью, которая доставит ее в желанное пристанище, но и грусть и печаль не могла прогнать из сердца. Пришло время покинуть землю, на которую возлагала столько надежд, и тут засомневалась: хорошо ли поступает, что спешит распрощаться? Ведь не сказали же ей: «Антов, которые здесь, ты видела всех». А если среди тех, кого не привелось увидеть, и находится ее Божейко? Что тогда будет? Возвратиться назад? На это у нее не хватит ни сил, ни солидов.
Боги всесильные, боги всеблагие! За что караете ее так немилосердно? Когда добиралась каменистой дорогой от Венеции до Вероны, потом – от Вероны до Венеции, да все под чужим небом, да все под жгучим солнцем, думала, не вынести ей муки, что выпала на ее долю. Когда убегала, напуганная, от вельможи куда глаза глядят, тоже думала, умрет от страха и горя. Но что те страхи и муки по сравнению с этими, которые испытывала сейчас? Возможно ли такое: скольких антов разыскала в чужой земле, а Божейки нет; называла его имя, описывала, как могла, но все, кого расспрашивала, смотрели на нее пустыми глазами, как одурманенные.
Даже эти, последние люди, с которыми свела ее женщина из Вероны, только то и делали, что пожимали плечами и разводили руками: не видели, не знаем. Так, словно ее Божейко – иголка в сене, словно такой, что его можно не заметить. Все вспомнили: и как налетели на них ромеи, как связали и погнали к Дунаю, потом прятали в пристанище Одес, заталкивали в лодьи и увозили за тридевять земель, а был ли среди них Божейко, не знают. Да у ее Божейки на всем белом свете самые голубые, голубее небесной сини глаза, светлее, чем у Хорса в небе, улыбка. Он же такой статный и такой красивый, что другого такого нигде не сыскать!
Смотрела на выжженную солнцем землю и горевала, что эта земля так обошлась с ней. Стремилась к ней, верила и надеялась, и вот уезжает – и снова только боль и пустота в душе. Где же искать Божейку, если его не окажется и в Фессалониках, на которую указывали ей, как и на Верону, очевидцы распродажи тиверцев в Никополе?
Пока могла видеть на горизонте очертания земли, мысленно держалась за нее. А пропала из глаз земля – и совсем не знала, что ей делать… Кругом море… Что оно ей даст, чем вознаградит ее опустошенное сердце, если само пустынно? Вздохнула и пошла на отведенное ей место в лодье. Примостилась на мешках и сразу же почувствовала, как одолевает усталость. Она сопротивлялась. Да и для чего сопротивляться? Теперь только и радости будет что сон…
Уставшие всегда спят крепко, а измученные горем – и подавно. Вот и Миловидка на слышала уже ни шума моря, ни голоса кормчего, ни прохлады, которая окутала лодью с приходом ночи и всех, кто был в лодье. И кто знает, как долго пребывала бы в забытьи, если бы не появилась бабуся. Стояла на пороге нового жилища, того, где должны были поселиться еще прошлым летом, и звала к себе. Голоса ее не слышала, но по тому, как махала рукой, нетрудно было догадаться, что говорила: «Иди сюда, внучка!» Не понимала, почему не хотела подчиниться старой, однако не слушалась. Лежала на опушке среди разнотравья и улыбалась. Тогда бабуся сама пошла к ней. Не гневалась, была, как всегда, добрая и ласковая, но, приблизившись, все-таки спросила; «Ты почему не слушаешься?»
«Я тут буду, – ответила Миловида. – Тут так хорошо».
«Посмотри», – кивнула головой бабушка.
Миловида посмотрела в ту сторону, куда показывала бабуся, и онемела: к ней подползала змея. Огромная и желтобрюхая, а глаза… глаза словно два раскаленных угля.
Хотела вскочить и убежать, пока не поздно, не могла, глаза змеи заворожили, не давали двинуться.
«Бабуся!» – крикнула не своим голосом и проснулась то ли от страха, то ли от прикосновения змеиного тела. Лежала и смотрела перед собой, наверное, не верилось, что не спит уже: к ней и правда кто-то подкрадывался, лез за пазуху, где лежали солиды, золото, и скалил в усмешке зубы.
