Майорат подошел к юноше:
— Богдан, что это за песня? Никогда ее не слышал. Юноша покраснел:
— Да я ее сам сложил, дядя…
— Сам? Что, ты и в Штирии вспоминаешь Волынь.
— Конечно. Понимаешь, перенесся мыслями к одному прекрасному оврагу возле Руслоцка. Настоящее ущелье, такое чудесное. Если бы ты его видел, дядя… Мне почему-то всегда казалось, что тот глубокий овраг, сущую пропасть, выкопали адские силы на погибельлюдям, а Небеса одарили его красивыми деревьями и цветущими кустами, украсили скалами, девственной чащобой — чтобы такие, как я, юные безумцы, могли там предаваться фантазиям…
— Значит, ты любишь Волынь… А мне казалось, что ты недолюбливаешь Руслоцк.
— Это разные вещи. Я терпеть не мог особняк и его хозяев. Но люблю те места и тамошний народ. Чудесный край! Не смогу даже описать его словами — этакий пышный бунчук, овеянный паутиной меланхолии…
— Это определение прекрасно подходит к тем местам, — сказал задумчиво Вальдемар. — Пышный бунчук, овеянный меланхолией, поэзией, дерзостью…
«А еще больше определение такое подходит к самому Богдану, — подумал майорат, вернувшись в купе. — Бунчук в паутине меланхолии и поэзии… сломанный бунчук, лежащий в пыли! Но его, безусловно, стоит спасать! Это один из тех Михоровских, что плохо слушают чужие приказы, но умеют отдавать их сами…»
Вальдемар почувствовал, что в его сердце рождаются прямо-таки отцовские чувства к Богдану.
Чем ближе они подъезжали к границе Швейцарии, тем задумчивее становился Вальдемар.
И вот, когда они должны были пересечь рубежи первого из кантонов (штатов), Вальдемар внезапно изменил первоначальные планы. Он сказал Богдану:
— Мы не поедем в Швейцарию. Направимся прямо в Глембовичи.
— Почему?! — изумился Богдан. — Я думал, ты отринул колебания… думал, ты направляешься к Люции, чтобы, наконец…
— Она обручена с Брохвичем.
— Ну и что? — скривился Богдан. — Это еще ни о чем не говорит. Она не любит нашего оленя (намек на герб Брохвича).
Вальдемар вздрогнул:
— Тогда я там тем более не нужен…
Богдан погрузился в мрачную задумчивость. Он больше не заговаривал с майоратом о Люции. Чувствовал, близость некоего переломного, решающего момента, а поведение майората объяснял исключительно фамильным упрямством.
В Глембовичах он признался Вальдемару, что хочет искать место администратора.
— Ты уверен, что справишься? — спросил майорат.
— Уверен. Начну с имения поменьше, но выберу такое, чтобы там были хорошие перспективы.
Вальдемар предложил ему стать администратором в Белочеркассах. Но вместо того, чтобы радоваться, Богдан смутился:
— Дядя, ты настолько доверяешь мне?!
— Да. Юноша молчал.
— Ну, если тебя это не устраивает, принуждать не стану… — сказал Вальдемар.
— Что ты, дядя, я не о том… Я тебе благодарен за предложение… но в Белочеркассах я не чувствовал бы себя самостоятельным. Чересчур чувствовалось бы твое влияние…
— А ты думаешь, у чужих будет иначе?
— У чужих я постарался бы так наладить дело, что никакое постороннее вмешательство не потребовалось бы. Да и не отыскать второго такого майората…
Вальдемар весело рассмеялся:
— Идет! Ты мне положительно нравишься, прекрасно знаешь, что ни один Михоровский никогда не вынесет поводьев… Но тебе должно быть известно и то, что я не страдаю деспотизмом. У тебя хватило времени в этом убедиться. В Белочеркассах ты будешь совершенно самостоятельным, я передам тебе все полномочия. Это место ты займешь весной. А зимой еще получишься. Идет?
— Ну, если так… идет!
И они обнялись, как братья.
XLIV
Из Швейцарии вернулась княгиня Подгорецкая. В октябре вся семья собралась в Глембовичах, где с некоторых пор обитал и пан Мачей с неразлучным паном Ксаверием. Недоставало лишь пани Идалии, о которой повсюду говорили, что ее замужество с Барским — дело решенное.
Вместе с Люцией приехал и Брохвич.
Его отношение к майорату изменилось.
Брохвич любил невесту и боялся ее потерять. В Глембовичи он ехал неохотно, предчувствуя, что для Люции пребывание там станет причиной трагедии, что ее чувства к Вальдемару вновь вспыхнут. И молодой граф недоверчиво косился на майората, в глубине души стыдясь своего поведения и оттого чувствуя себя крайне скованно.
Люция под внешней веселостью таила глубокие переживания.
Она хотела объясниться с Вальдемаром и лишь искала подходящей минуты.
Когда замок погрузился в глухую тишину ночи, Люция, бледная, но спокойная, решительно вошла в кабинет Вальдемара.
Увидев ее, он встал, охваченный печалью и тоской.
Люция остановилась перед ним. В последний миг ей не хватило отваги. Она не могла выговорить ни слова, в глазах появился страх, она дрожала всем телом.
Вальдемар взял в свои ладони ее ледяную руку:
— Люция, дорогая… успокойся…
— Вальди… Ты знаешь, что я выхожу за Брохвича?
— Знаю.
— Я не люблю его! — вскричала девушка. Сердце Вальдемара истекало кровью.
— Не люблю его, и ты прекрасно это знаешь, Вальди! Она порывисто закрыла лицо руками, из ее груди вырвался крик:
— Я люблю тебя! Тебя одного! Слышишь? В моей душе, в моем сердце ты один! А за графа я выхожу… лишь от отчаяния. Вальди, неужели у тебя нет сердца?!
Рыдания сотрясали ее.
Вальдемар почувствовал, что падает в пропасть.
— Люция! Богом прошу…
Он упал в кресло и спрятал лицо в ладонях. Люция плакала.
Мрачная, трагическая тишина, исполненная печальных предзнаменований, окутала их.
Вальдемар очнулся первым. Встал, прижал ее руки к своей груди:
— Умоляю тебя, не плачь, Я знал о твоих чувствах… и боролся. Тогда, на галерее, решил предостеречь тебя… помнишь?
