А ночью командир дивизии, ночной путешественник по развалинам, бессонный и неутомимый, разбудил капитана. Рядом — сержант и автоматчики. Вздрогнул капитан. А это приказ на дембель.
— Ах, капитан, — едва не пустил слезу генерал, — неладно все. Ах, неладно… На Ла-Манше обгадились. Потерь много. Дальше будем воевать. А ты лети. Нечего тебе тут. Отдохни чуток, а мы тут тоже передохнем и по Альбиону вдарим. Ты в пабе был когда? Ну, ладно. Ладно. А сержант побудет тут. Ему попозже в путь. У тебя через три часа самолет попутный. Подвезет.
«Чушь какая-то», — подумал капитан. Генералы, пабы…
— Товарищ капитан. Трофеи не забудьте.
— Какие такие трофеи? Нет у меня трофеев. Стеклышки вот из собора. Где они?
— Я вам стеклышки сейчас упакую. И в тот же чемодан.
— Да нет у меня чемодана!
— Да есть. Вот же он.
— Ты что, Иван? Что еще такое?
— Бери, капитан, — вмешался генерал, — зря, что ли, воевал? Сержанту виднее. — Сидор и шинель и мелочь всякую уже несли в машину.
— Иван! Летим со мной. Ну его, генерала!
— Нет, товарищ капитан. Я решил отпуск тут провести. Тут кнедлики. Телефонистки опять же. У меня отпуска четыре года не было.
— Ну, как знаешь. На Пикадилли встретимся. «Чушь и бред», — решил капитан окончательно, и автомобиль юркнул в развалины северного района столицы Моравии.
— Надолго в столицу? — спросил человек за рулем.
— На месяцок.
— А чего не домой? Где живешь-то?
— У моря.
— Ну и чего?
— Да не спешу.
— Надо спешить. Жизнь-то короткая. Вскоре они приехали.
«Синематограф» конца этого века, видимо, был задуман в убогой голове какого-то мерзавца предпринимателя, не совладавшего с собственными фантазиями и проглоченного злобными химерами, сошедшими с экранчика периферийного зала. Но химеры шагнули за порог… Поскрипывали круги бытия, вращался ворот, первозданно шаткий, кричал погонщик: «Но-о-о, мои лошадки…»
Пощелкивали ячейки барабана русской рулетки, и время от времени вылетали кусочки свинца, распарывая междувременья, и качнулись материки, и воды объяли правых и виноватых и тщились достигнуть глубины вселенской души, но не достигали, и была от этого великая скорбь.
Повернулся барабан еще раз, и выпало капитану лететь на Восток не на военно-транспортном а, на трофейном «Боинге» или на другой крылатой единице, а невесть каким образом попавшем сюда мирном советском самолете ЯК-40, с которого еще не были сняты позорные эмблемы и обидная надпись — «Литовские авиалинии». Ибо все на огромном пространстве от острова Ратманова до Праги, Софии, Белграда, Тираны и временно оккупированных городов, что на берегах Атлантики, было теперь и навеки Советским. И ЯК-40 отправлялся в столицу Союза Советских Социалистических Республик, героический и гордый город Москву со срочным грузом. Капитан был один в салоне. Кресла, за исключением двух, были сняты, и ящики, единообразные и плотно упакованные, занимали салон. Капитан смотрел в иллюминатор на советскую Европу и не видел ничего, так как на древние города, утомленные леса и уставшие души людей лег милосердный туман. И если бы огни земные захотели пробиться к небу и стать видимыми, это было бы почти невозможно. В самом начале войны остановились все атомные электростанции от Урала и до… Во тьму погрузились страны, и только свет фар военных грузовиков, зарева пожаров и редкие огни домов силились быть увиденными Создателем. Но тщетно…
Капитан ушел на войну из Городка. Впрочем, войны тогда еще не было, капитан был лейтенантом, и то запаса, когда произошло отпадение балтийских земель и многие другие события. Он прожил на земле эстов лет пятнадцать, и все бы ничего, но когда помутился разум этого народа и начальство приняли лживые и тщеславные постановления, капитан запер квартиру, не оставив там ничего, кроме воспоминаний, велел соседям стеречь свой очаг и поливать цветы в кадках и отправился путешествовать. Некоторое время он объезжал друзей в центральной России, но деньги вышли, и он жил постыдным образом на берегах Невы. Капитан хотел уже вернуться в страну помутившегося разума, но очередной и на этот раз серьезный переворот приподнял его над Родиной, покачал, помотал и бросил в Ригу, где мыльный пузырь государственности и балаганная власть рухнули в один день, разбросав по улицам несколько сот трупов молодых защитников демократии. Потом — транзитом в Калининград, навстречу миротворческим силам дядюшки Сэма, и в горнило польской кампании, а затем вышла остановка, и пришлось рыть долгие окопы по всей Чехии и Словакии. И был тот день, когда были сорваны пломбы с заветных колпачков на улыбчивых кнопках. Москва произвела демонстрацию силы, растворив американскую базу в Южной Корее то ли во времени, то ли в осеннем небе. Было дано твердое обещание растворить также Сан-Франциско. Мир содрогнулся. Баз на Кубе тоже не стало. Россия опять обштопала всех, и это было поразительно. Так рухнул очередной заговор, а неучтенные и упрятанные в сибирской преисподней танки новейших образцов и гневные дивизии проутюжили Европу. Компания национальных предателей частью была погублена при попытке бегства из Москвы и столиц отпавших земель, а частью повешена на Красной площади, при трансляции по телевидению на весь мир. Ради такого случая временно разрешили этот вид назидательной и заслуженной казни.
А теперь капитан собирался дней двадцать проболтаться в Москве, где оставались еще его товарищи. Квартира между Таллином и Нарвой, чуть ближе к первому и чуть дальше от второй, едва ли ему теперь принадлежала, требовалась перегруппировка и укрепление духа для захвата еще одной высоты уровня четвертого этажа, но он вернется домой. Он заслужил возвращение. Капитан, усевшись в этот невоенный самолетик, тут же уснул. Пока смешная и настырная машина несла его над облаками, то проваливаясь в них, то воспаряя, то садясь на затемненных аэродромах, где только посадочные огни и взлетные, и то на краткое время. Дождь недоверчиво трогал своими пальцами крылья и постукивал по ним недоуменно. А капитан спал, иногда возвращаясь в реальность и никчемность, взлетал и падал вместе с самолетом, соблюдая какие-то законы противохода Смутного, но все же подчиняясь некоему Смыслу. Москва не принимала, и пришлось покружить немного и качнуться к северу. Но не принимали и Тверь, и Ярославль, и тогда летчик посадил машину в вовсе случайном месте, на военном аэродроме города Тапа. Для капитана это был вообще невероятный случай, так как его городок был неподалеку, минутах в сорока на автобусе, если они ходили еще. Он не знал этого, как не знал, почему не принимала Земля.
— Вставай, вставай, начальник. Не предавайся сну. Летчик вышел в салон, чтобы обрадовать капитана.
Но тот не просыпался. Второй летчик тоже покинул кабину и присел на ящик. Они решили пошутить. Чего там? Война-то кончилась почти.
— Начальник, вставай, в «Жигули» опоздаем.
— Куда? — раскрыл веки капитан.
— В «Жигули». Там скоро пускать перестанут, пиво кончится.
Капитан медленно воскресал ото сна.
— Да. Маханул ты. Двенадцать часиков. В три вылетели. В три прилетели. Два часа разницы. Московское время тринадцать часов тринадцать минут. А может, ну их, «Жигули»?
— Конечно, ну их, — подпевает второй летун. — Лучше в «Арагви». Шашлыки, хинкали, лобио. «Гурджаани».
— Какое тебе сейчас «Гурджаани»? Водочки поднесут, и ладно.
— Столичной. Со льдом. И шашлыка.
— Дороговато только. Да ладно.
— А еще лучше в бассейн. Поплаваем.
— В Сандуны. Так ты куда, капитан? С нами, или у тебя планы есть?
Медленно, медленно капитан становится собою.
— А где мы?
