спрашивая. За стенкой вскрикивал во сне пьяный Михай. Круз выбрался на крышу, к пулемету и антеннам. Устроился на мешках с песком, лег на спину, глядя в небо.
А какая, собственно, разница? Ведь не было ничего своего: ни отчаяния, ни радости. Только то, что обтерлось с других людей, прицепилось, присохло. Человеческое прилипчиво. Права была Ники. В Крузовой душе — только мелкое тяжелое болотце, ровное, вязкое, мгновенно гасящее все, прилетевшее извне. На самом деле Крузу всегда было все равно. Делал что-то: стрелял, дышал — только потому, что приказывал себе: «Так надо». Или потому, что этого «так надо» хотели другие.
Ветер унялся и сделалось совсем тихо. Ни птицы, ни огня. Небо стало огромное, плотное, и звезды как холодные гвозди. Горы — зубья темноты в темноте. Темнота обволакивает, ползет в кости, наливает в жилы вязкий лед. Круз поднял руку — и с ужасом, с изумлением увидел, как медленно сгибается сустав и будто по песку скрежещет укрытый кожей хрящ.
С мешков Круз скатился. И потом, шипя от боли, подтягивал колени, сгибал хребет. Чуть не плача, сполз по лестнице. Добрался до стола, выхлебал остатки кирша из бутыли. Закрутился в одеяло. И, сидя, боясь распрямить закоченевший хребет, уснул.
Назавтра Круз явился в Давос в полускрюченном виде. Не разгибаясь, выслушал торжественную речь Дана. Кивнул, всецело согласившись. Но Дан, которого и среди вдохновения не оставлял гуманизм, скрюченность заметил, вздохнул и отдал Круза в руки верной ассистентки по имени Митци и по прозвищу Коленвал. Митци идей феминизма не разделяла, Люцию считала злобной дурой, а Дана — единственно правильным человеком в округе, к тому же мужчиной. Митци несла грудь третьего размера, ягодицы — негритянского пятого, отличалась исключительной колченогостью и руками почти до колен. Вместе с тем лицом она была на удивление миловидна. Круз полюбил ее улыбку. Митци хватала Круза за ключицы и упиралась коленом. Митци крутила, мяла, щипала, терзала, ухала, привизгивала и за неделю вернула Крузу способность разгибаться. Еще гибкости Круза сильно помогло то, что Дан приходил к нему каждый вечер и говорил о человечестве и вакцине. Крузу очень хотелось побыстрее разогнуться и как можно дальше уйти. Круз даже пообещал спасти человечество.
Спасение началось седьмого сентября. Спасителей собралось четверо: Дан, которого толстая Люция считала неисправимым придурком, Ваван, которого Люция считала тупым придурком, и Михай, которого Люция считала вредным придурком. И, само собой, Круз, которого Люция придурком не считала, но боялась. Остальных женское сборище, объявившее себя ландестагом, отпускать отказалось — а кому работать-то? Разве что разрешили взять с собой Данову собаку, помесь сенбернара с неаполитанским мастифом, черное чудовище по имени Хук. Его Люция тоже боялась. У Хука текли слюни, а из складок на животе свисал огромный лиловый член. Хук был противный и очень сильный пес.
Когда пост со сгоревшим джипом перед ним скрылся за поворотом, Круз взглянул с облегчением. А весь путь до канала втайне желал, чтобы явились шотландские друзья на грузовике с «Виккерсом». Для них Круз приготовил сюрприз. Но друзья не явились. В порту Кале четверо спасителей человечества и пес погрузились на яхту и отправились на север.
Плавание вышло скверным. Яхту загнало штормом на Фареры, и там Круз с Михаем провозились две недели, пытаясь починить искалеченную яхту, и еще две недели — пытаясь запустить движок на траулере. Фареры были гнусным, промозглым и совершенно пустым местом. Там не было даже водки. Над голыми гладкими камнями свистел ветер, цепенящий пальцы. Здесь все было низенькое, серое, вплющенное в скудную землю. А еще на Фарерах не было скелетов. За много лет Круз привык к ним. Крузу казалось: скелеты живут своей неторопливой жизнью, лежа на истлевших матрасах, сидя в креслах. Но острова были пусты. Люди исчезли, не стреляя напоследок, не поджигая и беснуясь. Все осталось целым и ровным, и гниющие лодки глядели донцами в низкое небо, будто ряды скорлуп.
Дан истерзал до умопомрачения. Фареры придавили его рассудок. Дан говорил про северную чистую кровь, про человечество, про очищение радостью, про лед и полую землю, и снова про человечество. Круз хотел его ударить и не мог, потому что Хук следил и не доверял Крузу. Ваван убежал в горы и занимался в поселках нехорошим. Михай сутками лежал в моторном отсеке, а Круз остался с Даном. Фареры были гиблым, гиблым местом.
А через три дня после того счастливого мгновения, когда они остались за кормой, Ваван выбрался на палубу и объявил, ежась под ледяным дождем: «А бак наш того. Дырявый».
Солярки хватило до норвежского берега. Из пятерых обрадовался твердой земле только Хук, немедленно изловивший гуся. Четверо же двуногих смотрели вокруг в унынии, потому что прибрежная деревенька в неглубоком фьорде, приютившем траулер, была завалена скелетами. И начисто лишена солярки. Хуже того — в деревеньке явственно читались недавние человеческие следы. После полудневных споров в ресторане прохудившейся гостиницы было решено привинтить гранатомет к грузовику и отправиться посуху навстречу зиме.
Она себя ждать не заставила. Явилась со свистом и воем, заплясала в полях, тяжелыми облаками занавесила горы. И спасла.
Поначалу осторожничали — признаки живого и близкого населения ощущались чуть не на каждом шагу. Но никто не стрелял, близко не подбирался, и команда обнаглела. Неслись по шоссе, заботясь лишь об ухабах. И влипли под перевалом близ Тронде.
Перед тем как вскарабкаться на перевал, шоссе убегало в низину, к унылому двурядному поселку из одинаковых, будто из детской игры собранных домишек. Те, кто там сидел, не утерпели. Если б подпустили грузовик вплотную, шансов бы не осталось. А так — хрюкнула шина, выпростав резиновые клочья. Хрустнуло стекло. Грузовик швырнуло к обочине. Страшно заматерился Ваван — ему стеклянными брызгами посекло лицо. А Михай, шипя от боли, уже прыгнул к гранатомету, дернул рычаг, развернул и — бу-бу-бу! Кургузая пушчонка, лязгая барабаном, одну за другой швыряла гранаты к выцветшим домам. Бу-бу-бу — и крыша взметнулась черепичным цветком. Бу-бу — и шибануло огнем из окон.
Круз выскочил, потянул Дана, пихнул в кювет, под прикрытие бетонного водостока. Заорал, высунувшись:
— Михай, Ваван — прочь! Уходите! Бегите из машины!
Бетон брызнул крошкой перед самым носом. Взвизгнула кузовная жесть.
— Лежать! — приказал Круз Дану с Хуком и пополз в кювете. Из грузовика потекло.
— Михай! — заорал Круз.
Тот выкатился из кузова, шлепнулся, извивнулся — и уже в кювете, шипит, растопырив ободранные пальцы.
— Ваван!
Тот вылез неторопливо, волоча длиннорылый МГ, стал, озираясь. Слез в кювет.
— Слышь, командир, — сказал по-русски. — Накрыл я этих дятлов. Они из хаты сиганули, а я прям по ним положил. Во суки, а?
После этих слов грузовик взорвался, взметнув чадный фонтан. Команда, чертыхаясь, отползла по кювету дальше. Круз высунулся, чтобы осмотреться, — и чуть успел спрятаться, когда очередь вспорола бордюр перед самым носом.
— Влипли, — сказал Михай. — Совсем.
В самом деле, влипли. Поле, дорога, кювет. Не высунуться, не отбежать. Чуть дальше дорога идет в гору — и кювет тоже. Простреливается прекрасно. Впереди — поселок. Если залезут на чердак, достанут и сюда.
Круз поразмыслил немного и решил — вытянул гранату и пополз вперед.
И тут пошел снег. Темнобрюхая туча сползла с перевала и облегчилась над низиной. Сперва понемногу — пригоршнями, охапками. А потом ее прорвало. Стало белым-бело снизу, сверху и вообще со всех сторон. Стало трудно дышать. И идти. Вперед продвигались, загребая руками, будто плыли — к поселку, к теплу и крышам.
Круз не ошибся — стрелявшие и в самом деле залезли на чердак крайнего дома. Круз застиг их там — пару долговязых, истатуированных в синь, в засаленных, изодранных куртках и брезентовых штанах, обвешанных магазинами и гранатами. Круз услышал снизу лязг и, выдернув чеку, аккуратно уместил «эфку» в чердачный люк — будто мяч в кольцо. А когда, выждав, взобрался по лестнице, нашел одного еще живым. Тот полз, скребся в красной луже — нескладный, длиннопалый, со шрамом в пол-лица. Круз размозжил ему
