голову из кольта.
Потом Круз с Михаем прочесали поселок, найдя еще два трупа и раненого, завернутого в тряпье и оставленного на диване подле сгнившего телевизора. За диваном лежала, мирно обнявшись, пара скелетов. Раненый был иссечен осколками. Услышав шаги, он попытался поднять винтовку, тяжеленную штурмовую «хеклер-и-кох», и выпустил очередь в пол. Круз отнял винтовку и попытался заговорить. Но ни Круз, ни Михай не знали норвежского, а ни немецкого, ни английского не знал раненый. Поняли, что просит пить. Михай дал отхлебнуть из своей фляжки, но раненый умер, так и не напившись.
В поселке никто не жил. За домами, со стороны перевала, нашелся вездеход — кургузая машинка на резиновых гусеницах. Теплая, исправная. С кабиной, оклеенной глянцево-голыми девками из журналов.
Ночью, когда метель утихла, Хук выбрался во двор и завыл на звезды — гулко, железно, будто подули в колодезь, — и эхо метнулось к небу. И, вторя ему, из-за горы отозвались — два голоса, три. Дюжина. Заплескались над темнотой. Круз слушал, и было ему страшно и хорошо — и хотелось завыть вместе, обернуться к остриям звезд и заголосить, забыв о том, что стоишь всего лишь на двух и вместо клыка — кусок чужого железа.
Когда рассвело, посмотрели на карту и отправились на запад — к морю. После обеда метель пришла снова и затерла следы. Вечером в рыбацком поселке под скальными стенами Круз спорил с Михаем о траулерах и о том, сколько недель придется убить на перебор не работавшего тридцать лет мотора. Но повезло снова — на ремонт ушло три дня, а на четвертый Ваван, ухмыляясь, выгрузил из вездехода центнер тушенки, найденной на складе армейской базы по соседству, и длиннющего «гусака» — шведский наплечный гранатомет, похожий на базуку и по виду, и по свойствам. Ваван любил гранатометы.
Через неделю «гусака» забили ему в распоротый живот.
Попались банально. Слишком ждали, слишком трудно добирались через скверную зиму Северной Атлантики. Обрадовались и забыли об осторожности. На траулере оказалось исправным радиохозяйство, еще у поселка удалось поймать и Апатиты, и Давос. Апатиты ответили, удивившись, и пообещали выслать в Мурманск группу, чтоб встретить и сопроводить.
Встречающих увидели на пирсе, и Дан, крича, обнял сперва Хука, а потом Круза.
Здороваться не выскочил лишь Ваван, замешкавшись. Это и спасло остальных — потому что встречающие с ходу уложили всех лицом вниз. Хука почему-то убивать не стали, отпугнули, грохнув из «калаша» под носом. Хук подпрыгнул и помчался за угол, расшвыривая снег. Круз с Михаем и Дан остались лежать на пирсе, уткнувшись носами в обледенелый бетон, а малорослые круглолицые люди деловито обирали с них все способное стрелять и резать.
И тут высунулся Ваван с «гусаком» на плече. Спокойно прицелился и жахнул. Хорошо жахнул — положил гранату в десяти метрах, оглушив и посбивав с ног. А потом вытянул трофейный «хеклер-и-кох» и принялся методично дырявить. Круз с Михаем времени не теряли. Подхватили в одну руку стреляющее, в другую — Дана и помчались вслед за Хуком. Забрались в длиннющий полуразваленный пакгауз, засели — и увидели, как с другой стороны, от складов и кранов, лупят по траулеру, а Ваван, почти не прячась, тщательно выцеливая, бьет в ответ одиночными. Затем стрелять начали у пакгауза, и пришлось уходить дальше от пирсов. Круглолицые оказались упорными, не отпускали. Двигались умело. А патронов было кот наплакал. Одна надежда — дождаться, пока стемнеет толком.
Забежали в проулок между жестяными заборами, нырнули в дыру, проскочили мимо огромного крана, похожего на раскоряченного паука. Оказались на складе — с вышибленными окнами, с грудами ржавых контейнеров.
— Михай, Дан, — сказал Круз. — Сядьте туда, — показал на груду контейнеров. — Там обзор, и путь отхода надежный. А я пойду разберусь, а то ведь не отцепятся. Михай, дай мне магазин!
И тут из-за контейнеров послышалось:
— Эй, вы кто? Это вас мы встречаем?
— Да, нас, — ответил Круз по-русски, вскидывая винтовку.
— Старшой, не стреляй! Не стреляй! Это вы на чухну нарвались, они враги нам.
— Выходите! — приказал Круз.
Из-за контейнеров вышел человек в грязно-белых лохмотьях, подняв руки.
— Я — Правый, — сказал человек. — Меня со щенками послали вас встретить. Но мы на чухну нарвались, отошли, а теперь слышим — стреляют.
— Сколько вас? — спросил Круз.
— Пятеро.
— Оружие? Патроны?
— Хватает.
— Чухны много?
— С дюжину.
— Хорошо, — заключил Круз. — В порту, на нашем судне, остался человек. Он еще отстреливается. Нам нужно его спасти. Поможете?
— Отчего ж нет, старшой? Поможем, — ответил Правый, улыбаясь.
Они опоздали. Слишком долго перебегали, выжидали, играли в темноте. С парой круглолицых, увязавшихся следом, Круз расправился быстро. Правый со щенками их отвлекли, и Круз свалился со второго этажа прямо на головы с пистолетом в одной руке и кабаром в другой. А у пирса пришлось повозиться. Круглолицые все время двигались, по-кошачьи бесшумные, и бой в темноте превратился в нескончаемый бег по кругу. В этом круге остались еще двое круглолицых и один из щенков, поймавший очередь в упор. И чуть не остался Михай, распоровший предплечье о торчащий из стены крюк.
Круглолицые ушли на юг. Пересвистнулись в темноте, как запоздавшие птицы, — тонко, протяжно, жалко. Побежали по улицам, шмыгнули в переулки. Круз не стал гнаться. Пошел к пирсу, к траулеру. Ваван был там. Лежат, глядя в небо, вцепившись скрюченными пальцами в стальную трубу «гусака», на которой уже замерзла кровь.
Круз похоронил Вавана на сопке над городом, у раскрошившегося бетонного обелиска со звездой и шеренгой полустертых имен. Нацарапал под ними еще одно. И, встав на колено, выпустил очередь в тусклую вагу над головой.
Люди в горах застрявшей зимы жили войной и для войны. Воевали тридцать лет подряд и полюбили войну. Называли себя волками, кормили волков, жили рядом, волками клялись и, посвящая юношей в мужчины, называли их волками. Врагами их были люди, жившие от оленей, от тайги, от рыбы и зверя, от грибов, несметно вылазящих по осени в мшистой тайге. Врагами — и рабами. Племя, угнездившееся в горах, жило поборами с тех, кто пас оленей в тундре. Забирало женщин и еду. И постоянно доказывало силой свое право взять. Эти люди были хищниками злейшей породы и бахвалились хищничеством. А еще они были гордыми, готовыми умереть за свое слово и по слову стариков.
С их стариками Круз говорил. Стариков было восемь — совет и высшее право хищного племени. Пятеро из них вышли прямиком из Апатитской колонии особого режима, называемой ласковым словом «Угольки» за необходимость отапливать саму себя полярной зимой. Но годы зимы и войны выдавили из этих людей всю обычную человечью грязь, а заодно — и изрядную долю душ, с этой грязью слипшуюся. Они походили на карикатуры, скверные картинки из вестерна — морщинистые, равнодушные старики с глазами как ружейные дула. Они приняли Круза как равного и напоили чифирем. Круз сперва чуть удерживался, чтоб не расхохотаться от чинной нелепости, с какой передавали жестяные кружки, вставали и кланялись, но потом смеяться расхотелось — будто невидимое, неощутимое невнимательному вдруг догнало, постучалось в рассудок. Эти люди были хозяевами смерти, и каждое их слово весило настоящую жизнь и боль.
Дан поначалу едва не подпрыгивал от радости. Кричал снова про северную силу, про чистоту и льды, про настоящую кровь, ожившую среди смерти. Потом начал брать пробы. И расспрашивать. Ему позволяли — знахарей племя уважало. После проб и расспросов Дан собрался, посадил Хука на цепь и пошел в зимние Хибины — умирать. Круз едва сумел отыскать его среди метели. Но нашел, сволок вниз, уже оцепенелого, и сам свалился без сил — даже выругать толком не сумел. Позвал Михая и злорадно наблюдал, как тот растирает бессильного, стонущего Дана снегом, а потом — спиртом. Аборигены поглядывали с
