— Тут был один руська купес. Восемь лун жил у нас… Еще один руська казак был. Наши в снегу его нашли. Вовсе почти мерзлый был. Мало-мало отогрелся — себе домой Аба-Туру ходил. Шибко большой человек тот был. Как этот ваш, хворый. — Старик кивнул на Деку, разметавшегося на волокуше. — Тот руська казак много добрый был. Детишкам ойун небези — игрушки делал. Девкам шибко нравился. Шибко красивый, сильный эр кижи — мужчина был. Ушел к себе домой — Аба-Туру. Туда дошел ли? Живой теперь — нет ли?
Старик печально задумался, глядя на угасающие угли костра. Потом, будто очнувшись, заговорил снова:
— Теперь аил пуст, все спрятались, завидев ваший. Всадники приносят аилам большой беда. Они забирали в сеоке все: красивый девка, железо, соболь… Их кони топчут ячмень.
— Оставь свои слова для кыргызцев! — взмолился Пятко. — Недосуг нам слушать беды твои, старик. Казак помирает. Два днища езды ему не выдюжить. Приюти его, старик, да так, чтоб дурна какого не содеялось. От кыргызцев и колмаков блюди втае. Помрет казак — бог вам того не простит.
— О, кудай! У каждого своя бог! — покачал головой Сандра. — Наша бог — Хозяйка Мустага. Два днища ходьбы по Мундыбашу челканцы живут. Ихня другая бог[79].
— Ну, коли вы, нехристи, бога не боитесь, у нас иншее имеется! — потряс Пятко пищалью.
Сандра спокойно посмотрел на ружье.
— Эге, твоя беда много крик делал. Твоя много сердитый. Сам не понимаешь, какие слова говоришь. Стар я шибко. Совсем худой стал: край могила хожу, в землю лезу. Н-ня… Моя не пугайся огненных духов. Моя так скоро подыхай, кто за казаком смотреть будет? Однако дай его лицу гляну. Хороший ли человек? — с кряхтеньем поднялся Сандра, чтобы заглянуть в лицо раненому. С минуту смотрел он на бредившего Деку, подслеповато щурясь и шевеля губами, л вдруг отпрянул с видом радостного изумления:
— Дека, чо ли?
— Кто же еще! — пуще прежнего рассердился Пятко. — Он и есть. Другого Деки у нас нету. Знаешь, а спрашиваешь, старый пень! Тащи скореича его в юрту. Лечить его вборзе надо. Помрет ведь. Опосля разочтемся. А сечас — калмыки у нас на хвосте.
Признав в раненом старого знакомца, Сандра, похоже, круто изменил свое отношение к происходящему, стал хлопотать вокруг Деки, поправляя ему голову и что-то прикидывая в уме. До слуха казаков доносилось его озабоченное ворчание:
— Сынку спрошу — может, к себе в юрту казака возьмет. Мало-мало лечбу делаем, трава варим, молитва читаем. Тези прилетят. Эрлика прогонят. Сандра много люди лечба делал. Нисяво-о! Скоро моя подыхай будет. Моя кыргыз не пугайся. Малые ребятишки кыргыз пугайся. Вы, руська, на конь садился — острог уезжал, наша тут оставайся. Кыргыз приезжай, наша девка забирай, детишка пугай, стариков немножко убивай. Совсем кудо делай.
Пятко все поглядывал вдаль, беспокойно ерзая в седле. Там у горизонта, уже угадывались фигуры всадников, клубилась пыль от множества копыт.
Старик поднял с земли шест с пучком соломы на конце и помахал им над головой. Прибежал сын Сандры, широкоплечий каларец. Казаки отнесли бессильное тело Деки к нему в юрту. Две смуглые женщины — дочери улуг-кижи принялись укутывать раненого шкурами.
Перекрестясь, казаки пришпорили коней — калмыки были уже верстах в двух от аила — уходили от погони, даже не оглянувшись назад.
Мысли Пятка витали где-то далеко от калмыков и погони, хотя неуловимо были связаны со свершившимся. Мысленно он все еще видел спину Деки с обломком стрелы и разорванный армяк с кровавыми лохмотьями. Рука его еще хранила память от усилия, с которым он вырвал из этой спины железный наконечник.
— На излете была стрела, инако прямиком в сердце угодила бы. Дай-то бог ему выжить! Сколь разов от смерти уходил. Неужто в сей раз пристигла?
«Железо воюет, — подумал он. — Человек у земли железо отымает, чтобы им другого убить. В железный век и люди должны быть железными. Ратники в железные рубахи оболокаются. А тут огонь явился. Сильней железа оказался огненный бой: латы, как простую холстину, на сто саженей пробивает…»
Веха VI
В юрте шамана
Несть более любви, аще кто положит душу…
Дека медленно пробуждался от тяжелого сна, похожего на забытье. Чудилось, что к спине его приложили раскаленные жаровни. Свинцово-тяжелая, неподвижная, она словно бы принадлежала другому телу. Долго длилось сонное полузабытье. Кошмарные сутки прокатились по нему тяжелым колесом так, что кости хрустели; по истерзанному трясовицей телу шла испепеляющая работа. Из груди раненого вместе с дыханием вылетали сухие хрипы и стоны, будто там, в самой глуби человеческого нутра, костлявая рука Смерти раскачивала несколько скрипучих сухостоин. Глаза его оставались закрытыми, он мучительно пытался размежить свинцовые веки, дергался и снова проваливался в бездну.
Лицо шамана в отблесках пламени уплывало то вправо, то влево, и от того Федору казалось, что он едет куда-то. И зачем его везут так долго? Чей это голос, сливающийся с бубнящим звуком, от коего в висках начинает стучать и сердце падает куда-то вниз?
Возгласы шамана летали под низким сводом юрты. Человек шесть стариков сидели безмолвным кругом вокруг бесновавшегося, дергавшегося, пляшущего над раненым чужаком Сандры. В медвежьих черепах, налитых жиром, плавали желтые огни, косматые тени прыгали по стенам. Шаман ударял коричневыми пальцами по нагретой коже бубна, встряхивал его и прислушивался к чему-то, бормоча бессвязные звуки. Изо рта его вместе с пеной вылетали порой слова, которые привычный слух стариков соединял в мольбу, обращенную к тезям. Впрочем, и те немногие слова колдуна, что долетали до стариковских ушей, были не всегда им понятны. Но разве так уж важно, о чем бормотал шаман в минуты божественного откровения? Куда важней было то, о чем он молчал! Ведь каждый раз в эти мгновения его душа откровенничала с небесами и самим Ульгенем.
К кислым запахам татарского жилья примешивался сложный аромат травяного взвара. Он плыл из большого казана, кипящего над очагом. Сандра всклокоченной птицей летал по юрте, изредка подскакивал к очагу и бросал в казан травяную труху. Крючковатые пальцы шамана доставали ее поочередно из разных берестяных коробок и сыпали в казан в одному ему ведомой мере и последовательности. Камланье было похоже на странную игру, но Дека ничего этого не видел. Лицо шамана, бубен, деревянные кермежеки и скрюченные фигуры стариков — все это уплывало куда-то вместе с покидавшим Федора сознанием.
На мгновение сознание вернулось, когда старики с трудом разжали ему зубы и он ощутил во рту вкус тепловатого травяного настоя. Зубы его выбивали дробь о край деревянной чашки. Федора лихорадило, несмотря на теплую полость, которой он был накрыт. Вся спина казалась сплошной саднящей раной, и он тут же уснул, едва схлынул охватывавший тело жар. Звуки бубна и хриплые выкрики Сандры доносились до него все глуше, его дыхание становилось глубже, ровней. Вступала в силу вековечная шаманская мудрость врачевателя. Лекарственный отвар из трав и усыпительно-монотонный голос бубна вырвали больного из когтей горячки, повергнув в сон.
«Сон лечбе хороший помошник, — думали старики. — Лихоманка-трясовица отпустила, быть здорову, значит. Тези милостливы к бородатому чужаку. Добрый человек, однако, должен быть».
