лошадиных боков, глаза налились кровью.
— Уймите своих шавок, не то перестреляем, как щенков! — крикнул Пятко пастухам по- калмыцки.
— Узун-кузрук! Ан! Кара-кузрук! К стаду! — закричали пастухи собакам.
Псы с недовольным рычаньем вернулись к отаре.
Битый час пытались казаки втолковать чабанам, что ищут дорогу домой. Перепуганные калмыки замкнулись, и каждое слово приходилось вытягивать из них с трудом. Пятку Кызылову еле-еле удалось вызнать, что огромная эта отара принадлежит богатому князьку, который чаще всего «барантует», то есть грабит чужие отары. Сейчас князь дома, то бишь на летнем стойбище, и горе пришельцам, если он обнаружит их здесь, у отары.
Пастухи умолчали, что их сородич ускакал за подмогой к хозяину, но это было ясно и без слов. Значит, калмыков нужно ждать с минуты на минуту.
— Ну, брат, шалишь! — сузил глаза Дека. — Мы вам не татары, коих можно в страхе держать. Вы ишшо не ведаете нашего бою. С вашего князька перья посыплются, как заговорят самопалы.
Казаки поглядывали в сторону, откуда, по их расчетам, должны были появиться люди горского князя. Деке приглянулся отвалившийся от скалы громадный камень, — удобное для обороны место.
Калмыки появились вскоре, однако не в том месте, откуда их ждали. Гранитная расселина выпустила их столь же внезапно, сколь и стремительно. Копыта их коней рвали зеленый ковер джяйлоо. Их гиканье и свист тонули в бархате пастбища.
Казаки засели за камнем. Вначале лавина всадников рассыпалась по джяйлоо и, не найдя пришельцев, устремилась к отаре. Пастухи показали руками в сторону камня, укрывшего казаков. Размахивая клинками и копьями, кочевники устремились к камню. Впереди скакали лучники с малыми луками для скорой стрельбы.
— Осташко с Омелькой, ползите кустышками вправо! — скомандовал Дека. — Будем брать поганых в клещи…
— На кой ляд мне твои клещи? — пробурчал Омеля, у которого коленки тряслись от страха. — А вдруг они меня возьмут в клещи?..
Однако он быстро пополз вправо, царапая руки и обдирая колени. Калмыки уже летели к камню, когда Остап с Омелькой, сделав большой круг, очутились у них в тылу.
— Злые, холеры! — зашипел Остап. — Ишь, визжат. Пальнем-ка в тою кучу…
Он стал с привычной сноровкой прилаживать пищаль на коряге-выворотне. Ободренный его деловитостью, Омелька целил из своего мушкетона в калмыка на чалом жеребце. Оба нажали на курки одновременно. Два выстрела слились в оглушительный залп, ошеломив калмыков своей внезапностью. Огненный лай ружей расплескал тишину джяйлоо. Один из калмыков повалился набок. Нога его застряла в стремени, и лошадь потащила еще живого всадника головой по камням.
Калмыки знали об «огненных лающих палках» русских, да и о самих казаках лишь понаслышке. Грохот выстрела, усиленный видом падающего с коня телеута, был столь велик, что кочевники едва удерживали в узде обезумевших лошадей. Пришпорив коней, они выскочили прямо на камень и попали под губительные выстрелы сидевших в засаде казаков. Телеуты появились перед казаками такой плотной массой, что почти каждый выстрел из-за камня выбивал всадника из седла.
На траве уже корчилось несколько кочевников, когда Дека оприметил, что их обходят с тыла. Однако заметил это слишком поздно. «Дзиу-дзанг!» — взвизгнуло сзади. Острая боль обожгла ему спину. Из лопатки торчала кызыргановая стрела. От боли у Федора потемнело в глазах.
Покачиваясь, как колос на ветру, Федор через силу поднялся в полный рост.
Калмыки одолели ту стену страха, когда нападающие теряются перед кинжальным огнем обороны. Кочевники поняли, что для зарядки «огненных палок» русским потребно время. Наступила пауза. Теперь спешившиеся казаки были беспомощны против вооруженных и страшных в своей злобе всадников. Калмыки решили, что верх за ними, и это объединило их в новом броске на казаков.
Федор увидал двух всадников, мчавшихся прямо на него. Клинки в руках их взвизгивали, рассекая воздух. Калмыки на скаку примеривались к шее раненого казака, готовясь перерубить ее, как лозу, гривы их лошадей бились на ветру. Федор закрыл глаза. Выстрел над ухом и огненный всплеск вернули его к жизни. Калмык с изуродованным лицом извивался штопором, кровеня траву. Второй обратился в бегство. Дека невидящим взглядом посмотрел на Пятко, в руках которого дымилась пищаль.
— Там, в лопатке моей, — стрельцовый железец, — с трудом ворочал он слова отяжелевшим языком.
Пятко вырвал из спины его обломок стрелы с наконечником вместе с мясом и кинул на землю, отдернув руки, как от горячего. Армяк на спине Деки набух от крови.
Казаки, воспользовавшись заминкой, зарядили ружья. Снова загремели выстрелы…
Вспугнутые пальбой, поднимались с дневных лежек зайцы, мчались неровными скачками, медведи в глухих урманах вздымались на дыбы и, вслушиваясь в громовой грохот, поднимали морды к небу, ожидая дождя.
Аспидно-красный, как запекшаяся кровь, кровоточил закат. Отогнав калмыков, уходил отряд на север, в сторону Кузнецка. Вел его тот самый неразговорчивый пастух-телеут. На волокуше стонал и стучал зубами раненый Дека. Каждый толчок причинял раненому страдания. Теряя кровь, он медленно и трудно расставался с сознанием.
Верховой ветер с гор поднимал бороды казаков. Ехали день, половину ночи при луне, потом отдыхали и ехали еще полдня. Ветер все дул. Этот же ветер принес запах жилья. Проводник остановился.
— Теперь я буду ходить назад. Тут дорога совсем чужая. Чужие люди будут пастуха обижать.
Он просяще смотрел своими щелочками на Пятка, считая его за главного. Пятко подошел к Федору. Дека лежал на волокуше, разметавшись, и бредил.
Пятко заскрипел зубами:
— Нет, калмык! Теперя пойдешь с нами! Сусло бы тебе из носу пустить, да недосуг валандаться. Пущай тебя воевода поспрошает. Живете вы там в горах — лешак вас разберет. Воевода — он все проведает… Ишшо за Федьшу ответ держать будешь.
И повторил это по-калмыцки. У проводника затряслись коленки.
Несмотря на запахи жилья, казаки ехали утомительно долго, прежде чем увидели устье Тельбеса. Ниже нес свои шалые воды Мундыбаш. Здесь, в урочище Волчья пасть, казаки и наткнулись на кучку прилепившихся друг к другу жалких одагов. Чуть поодаль стояла юрта побольше, деревянная, сшитая из прочных лесин, с вешалами для рыбы подле нее.
Подъехав ближе, казаки увидели древнего старика, сидевшего, как изваяние, возле угасающего костра.
Золотые угли светились под слоем пепла, изредка вспыхивало, облизывая головешки, пламя.
— Из каких людей будешь, и как тебя звать-величать? — спросил старика Пятко на языке белых калмыков.
Старик молчал, глядя на огонь слезящимися глазами.
— Да ты скорбен слухом, что ли чо? Как твое прозвище? — теряя терпение, закричал Пятко на языке черных калмыков.
Лицо старика было непроницаемо, как у деревянной куклы-кермежека. Похоже, что он вошел уже в тот древний возраст, когда для человека никто ничего не значит.
— Никаку говорю не понимат старой, — расстроился Омелька.
— Какого аила будете? — закричал Пятко в самое ухо старика по-татарски.
Старик оживился, то есть вынул трубку изо рта.
— Не кричи шибко, сынка. Я и так мало-мало слышу, — неожиданно сказал он на русском языке. — У тебя пурга в башке. Мы, каларцы, плохо понимаем горцев, а зюнгар вовсе худо разбираем. Сказал бы сразу по-наша.
— Ты откуль по-нашенски наторел? — удивился Пятко.
— Шаман я. Сандра, сын Ошкычака, а эта сын моя сына — моя внук, — кивнул он на мальчишку, шмыгнувшего в юрту.
