берестяного свертка. Резкие порывы ветра раскачивали его из стороны в сторону, и он издавал костяной скрип.
— Батюшки-светы! — заголосил обезумевший Омелька.
Крик неудачника-коновода вскинул с земли сонных казаков. Хватая сабли и пищали, кинулись они на звуки Омелькиного голоса. Впереди всех огромными скачками несся Остап, за ним Федор и остальные. Примчавшись на поляну, казаки обнаружили полумертвого от страха Омельку и несколько скелетов, там и сям выглядывавших из берестяных свертков. Подвешенные к деревьям свертки эти швырял и раскачивал ветер, и оттого казалось, что скелеты движутся по своей воле. Увидев такое, казаки повернули вспять. Не побежал один Дека.
— Стойте же, стойте, язви вас! Горе луковое, ратнички-храбрецы! — орал он до хрипоты, пока побежавшие не остановились и не стали с опаской возвращаться на поляну.
— Да идите ж сюда, не робьте. Мертвецов, что ль, не видали! Кладбище это колмацкое. Мертвецов своих они так хоронят: в бересту завернут и на дерево подвесят. Потому как считается у них, что ежели упокойника в землю закопать, то он попадет в лапы к злому Эрлику в подземное царство. Вот они и подвешивают мертвых к дереву, повыше, чтобы, значит, поближе был упокойник к чистому духу Ульгеню, кой обретается на небе, как и наш Христос.
— Ишь ты… — недоверчиво протянул Остап, — все, значит, учли колмаки. Тильки, кумекаю я, ни к якому Ульгеню сии шкилеты не попадут, окромя як воронам на харч, — ишь обглоданы вси.
Казаки понемногу пришли в себя, даже Омелька очухался, и все со страхом и любопытством рассматривали смутно белевшие в темноте скелеты. Окрик Деки привел их в себя:
— Ну, будя глаза пялить! Костей, што ль, не зрили?! Не упокойников нам, а живых остерегаться надо. Коли кладбище у них тут, стало быть, и сами они подле обретаются. Места сии дики и нам не ведомы, а пуще того дик тут сам народец. Могут и каменюку величиной с лошадь со скалы скинуть, обвал учинить. Уходить нам отсель надо. Горные колмаки не любят таких гостей, как мы, тем паче на кладбище.
До утра никто из казаков не сомкнул глаз. Начались рассказы про умерших, про вурдалаков да про упырей, и чем дальше, тем страшнее.
«Вот ведь оказия! — размышлял Дека. — Ушкуйники, отваги, забубённые головушки, кои каждодень смерти в очи заглядывают, мослаков спужались, побасенкам веруют, ровно дети малые. Эх, темнота наша!»
Близилось утро, ветер ослаб, и в разрывах туч видны были сильно померкшие звезды. Видел Дека семизвездный небесный ковш, а держак у ковша уже круто к земле накренился — так только под утро бывает. И спать казакам совершенно не хотелось.
Осенний хмурый рассвет положил конец страхам и рассказам. Ветер утих, и стояла такая тишина, что было слышно падение шишек с дальнего кедра. Усталая природа, наработавшись за ночь, отдыхала.
Выступили сразу же, едва развиднелось. Как ни торопились, а медвежью тушу с собой взяли целиком. Лошадей попеременно впрягали в волокушу: протащив тяжеленную тушу по бездорожью с полверсты, коняги выбивались из сил. Без отдыха отмахали верст восемь, и только когда лошади совсем обессилели, решили остановиться. Глядя на потные, вздымающиеся бока коней, Дека буркнул:
— Расседлывай!
Место было выбрано возвышенное, с хорошим обзором, и вокруг было много сушняка для костра. Пятко с Остапом принялись расседлывать лошадей и снимать вьюки, а Омеля с проводником стали стаскивать в кучу сушняк, принесли воды из родника, нарубили в казан медвежатины, и вскоре уже сушняк вспыхнул веселым пламенем, а из казана поплыл аппетитный запах.
Возле туши прожили два дня. Ели и сушили медвежатину впрок над нодьей, пока от одного даже вида вареного и жареного мяса не стало мутить.
С седельными мешками, отягченными сушеным мясом, тронулись дальше. Притороченная к Пяткину седлу лохматилась медведна — шуба хозяина тайги.
Тропа змеей вползала на увалы, спускалась в ложбины и пропадала за поворотами. Лошадиные ляжки бугрились мускулами, работали — кони трудно брали подъем.
Вож, давно потерявший все ориентиры, втайне уповал на встречу с горцами. Дека стал подумывать о том же, хотя знал, что подобные встречи нередко кончаются кроволитьем. Как бы то ни было, выход нужно было искать. А пока они вверили судьбу свою всевышнему и тропе.
Подъемы сменялись спусками, тропа карабкалась на изволок сопки, выводила их на край пропасти, и копыта коней скользили у самой кромки, за которой зияла гибельная пустота. Коней всю дорогу вели в поводу.
Через три конных перехода, когда опасность свалиться в пропасть отодвинула мысли о встрече с калмыками, ясатчики увидели горное пастбище — широкое джяйлоо. Изумрудное поле с яркими пятнами цветов делало альпийский луг похожим на цветастый бабий платок.
Зеленая луговина в ожерелье сахарных гор была приютом бесчисленного стада. Подвижное и пушистое, оно волнами переливалось, заполняя неровности и впадины джяйлоо. Направляли этот пушистый поток, весь состоявший из множества крошечных комочков шерсти, три конных, тоже будто игрушечных, пастуха с собаками.
Кудлатые волкодавы с хриплым лаем носились по джяйлоо, и горе было замешкавшемуся барану — собаки с остервенением запускали зубы в курчавый его бок.
— Понимат ить, язва! — уважительно кивнул на собак Пятко. — Эндак у их и барана не умыкнешь.
— Барана захотел! Ты лучше помозгуй, как нам отсель ноги унесть, — нахмурился Федор. — Дела наши, брат, последние. Из этой каменной тюрьмы дорогу к нам одне колмаки ведают. Колмаки ж не токмо помочь нам, а живота нас лишить завсегда рады. Приход наш к ним объявлению войны равен. Потому как казак их не единожды пожитков лишал. От нас им одне утесненья.
Вот пришли мы сюды незванно и порядки наводить учнем. А оне скот пасут, как пасли сто, и двести, и пятьсот лет назад. А наведение порядков наших починаем мы с поруба[78] . Вот и попробуй тут колмак разберись в правде нашей среди неправд наших же многих! То опосля оне поймут, что окромя их копченых юрт жисть бывает и что житье по-нашему русскому свычаю и обзаведенью много краше супротив кочевой ихней житухи. Только сие невесть когда будет. Долго еще жить им в грязи да забросе. Болезни их косят, шаманы да князцы обирают, ан не хотят оне миром расстаться с дикостью своей…
Федор раздумчиво смотрел поверх хребтов на игру лучей, где все перепутанно и неверно колебалось, не даваясь глазу.
— Ихня новая жисть нарождается ох как трудно! — помолчав, добавил, словно вслух подумал, он. — В крови усобиц, в коих и мы повинны бываем. В одно верю: придет время — встанут оне вровне с нами.
— Ежели болезни да голод не изничтожат их допрежь того до единого… — вставил Омелька.
— Тебя послухать, так лобызаться с имя, а не биться пристало. Можа, уж и самопалы тут не потребны? — осклабился Остап Куренной.
— Будя молоть-то, — оскорбился Федор, — замок лучше проверь. Опять, как в прошлый раз, замест выстрела пшик получится. Живота тут с вами решишься.
— Остапов самопал бьет изрядно: с полки пал — семь горшков разбил, — не удержался от шутки Пятко.
— Моли бога, чтоб они сейчас шум не подняли да тропу указали.
— Перережут нас тут, ровно баранту, и самопалы не помогут. В горах сих один кол-мак воевать мочен…
Тропа нырнула круто вниз. Подковы коней скребли гранит, высекая искры. Пастухи еще не видели казаков, а когда увидели, заметались с перепугу по джяйлоо, сгоняя отбившихся баранов в кучу.
Один из пастухов поскакал наискось через луговину, и не успели казаки подъехать к стаду, как он скрылся в каменных складках гор. До слуха казаков долетел удаляющийся торопливый перебор лошадиных копыт.
— Ну, кажись, каша заваривается… — кивнул Дека в сторону ускакавшего калмыка, — расхлебывать ее нам придется. Напужали мы их. Сейчас энтот приведет с собой цельну орду.
Волкодавы, исходя хриплым лаем, бросились к незнакомцам. Их страшные зубы клацали возле
