форму мрачных ущелий.
Куренной чихнул, и в ущелье тоже кто-то троекратно, громко, по-великаньи чихнул: «Апчхи-и! Пчхи! Чхи-и…»
— Наважденье! — пробормотал Остап.
«Жденье! Денье! Енье…» — отдалось в ущелье и вернулось к Остапу сотней громогласных его голосов.
Омелька втянул голову в плечи и посмотрел на Остапа, Остап на Омельку, и оба имели вид растерянный.
Остальные тоже притихли, вслушиваясь.
Внезапно огромная скала зашевелилась и стала с шумом оседать и падать, увлекая за собою множество камней. Лошади заржали взвились на дыбы. Казаки с ужасом обнаружили, что впереди проход наглухо закрыт. Едва казаки угомонили лошадей, как цоканье сотен копыт, визжанье и свист заполнили расселину.
— Ловушка! — одними губами, без голоса, прокричал Дека.
Шум становился все ближе. Сзади, из-за поворота выскочил всадник, за ним — еще и еще.
Отряд оказался зажатым в узкий каменный мешок. Дека лихорадочно шарил глазами по стенам каменного мешка. Тау-телеуты были уже совсем близко. Их кривые клинки вспыхивали голубыми молниями. Внезапно взгляд Федора уперся в черное пятно на фоне серой скалы.
«Ход в Чертову щель! — осенила Федора догадка. — Вот где можно спастись!»
— Айда за мной! — закричал он, разворачивая коня к зияющей пещере.
Черная пасть жадно поглотила людей с лошадьми.
Ущелье дохнуло на казаков колодезным мертвенным холодом. Каменная его утроба глухо рыдала и булькала. Вода, низвергавшаяся на острые камни с десятиметровой высоты, наполняла ущелье звуками, и оно гудело, как гигантская раковина. Кони спотыкались и дико всхрапывали, вырывая из рук поводья. Человеческий голос странно растворялся в этом хаосе звуков. Неверный сумеречный свет, преломленный водой, ниспадал откуда-то сверху, и оттого люди и лошади были окружены туманными нимбами. Волшебное освещение, сказочные чертоги! Иногда силуэты всадников двоились и расплывались подобно привидениям. Трудно было соизмерять движения в этом фантастическом освещении. Работая поводьями, удерживая коня в узде, направлял Федор по лабиринту сторожкий конский шаг. Острые уступы и сталактиты хищно тянулись к людям…
Через четверть часа езды казаки приметили, что своды каменного мешка стали шире. Внезапный и яркий свет хлынул в глаза, ослепив коней и всадников. Своды расступились, и гора выпустила своих пленников на волю. У ног их лежало глубокое и синее озеро, а вокруг, залитые солнцем, толпились кряжи Тегри-Тиши — Небесных Зубьев. Сахарною своею головой на двухверстную высоту взметнулась вершина Амзас-Таскыла. Солнце дробилось и множилось в неверном хрустале горных речек. Речки эти брали начало где-то в фирновых снежниках Амзас-Таскыла. Холодные и прозрачные, они звенели в гранитных своих ложах, словно стеклянные. Склоны Небесных Зубьев были усеяны каменистыми россыпями-курумниками. Ветер и стужа — извечные зодчие природы — основательно поработали над трезубцем. Путник неравнодушный и приметливый усмотрит в очертаниях скал то княжеский терем, то юрту кыргыза, то пляшущего шамана. И многие утесы так и зовутся: «Шаман-гора», «Юрта», «Три Быка», «Беркут».
Чудные мысли приходят к путнику в этом царстве каменных исполинов! Только что ты был Человеком, некоей значительной величиной, и вот ты уже — ничтожная песчинка, мелочь какая-то в каменных ладонях гор, этих невозмутимых и потрясающе громадных свидетелей вечности. Что может быть огромней и величественней гор? Что по сравнению с ними люди, со всеми их бедами, мелкими заботами и суетой? С их коротеньким веком и жалкими потугами хоть на день продлить его? Горы вечны. Горы невозмутимы. Горы бесстрастны и холодны…
Такие мысли возникают у каждого, кто впервые попадает в сердце Кузнецкого Алатау, во власть Тегри-Тиши.
Пятко, слышавший ранее о чудесных этих местах, объяснил:
— Вершина сия великая прозывается Матерью рек. Белый Июс, Бель-су, Караташ, Казыр и иншие реки питает она.
Ясатчикам, однако, было не до красот.
Сколь долго ехали казаки, никто определить не мог — временные понятия сместились в их сознании. Ясно было одно, что места эти им совершенно незнакомы. Крутолобые шиханы простирались во все стороны, а это значило, что отряд попал во владения тау-телеутов, племен сколь воинственных, столь и враждебных.
В краю тау-телеутов
Стрелу из раны вынешь.
Вражду из сердца — нет.
Однажды возле маленькой горной речушки они увидели медведя. Это было так близко, что до хозяина тайги можно было добросить камнем. Речушка была невзрачная, так себе — не река, а ручей. Даже имени себе не заслужила. Но была она, как рассказывал потом Дека, «какая-то заполошная, будто лишка хватила». Не текла, а прыгала очертя голову через пороги, ворочала валуны. Шум ее заглушал цоканье копыт, и медведь, занятый важным делом, не услышал приближения отряда. Отдирая кору от сосны, косолапый лакомился личинками короеда. Верхняя губа сластены ходила ходуном, обнажая желтые, как дольки чеснока, клыки. Видна была даже прилипшая к нервному его носу рыжая хвоинка.
Увидев зверя столь близко, Омелька Кудреватых задрожал, как в лихоманке, и по телу его пробежали мурашки.
Пятко, прирожденный охотник, торопливо навел заряженную пищаль: чуть выше хвоинки. Дека не успел остановить друга. Щелкнул кремневый замок, выстрел разбудил многократное эхо.
Маленькие глазки медведя с детским недоумением взглянули на пришельцев, и весь он, громоздкий и грозный, стал мирно оседать во мхи. В последний раз дернулись лапы в мохнатых штанах.
Храпели учуявшие зверя кони, и в воздухе разносились ругательства Деки:
— Пошто стрелил, мякинная твоя башка? Из-за стегна медвежатины колмаков скликаешь на нашу погибель! Да и медведь-от матерой, любого из нас мог по брюху погладить, ежли б промашка у тя вышла.
— Дак ить этта дело не впервой мне, — оправдывался Пятко. — Я ить не токмо из ружья, а и врукопашку их с дюжину порешил.
Деку эти его слова еще пуще распалили.
— Врукопашку! Мне твои замашки мало-мало живота не стоили. Забыл позалонешного зайца?!
Пятко конфузливо промычал:
— Чего уж старых-то зайцев поминать!
Всем был памятен тот случай. Как-то Дека с Пятком отправились по ясак. Спрямляя пути, ехали полем. И тут саженях в сорока от них поднялся с дневной лежки заяц. Похоже, что косому не давали покоя клещи. Он поднялся столбиком и стал зудливо почесывать себе возле уха. Проклятые клещи заставили зайца позабыть про опасность. Косой не заметил, как казаки спешились и оперли ружья о подсошки. Грянул выстрел, заяц кувыркнулся через голову и бросился бежать, смешно выбрасывая вперед задние ноги — лишь цветок мелькал. Второй выстрел уложил бедного русака. Казаки бросились к зайцу и едва сами не стали жертвой собственной горячности. Выстрелы по русаку обезоружили их. В это время на звуки выстрелов из-за березового колка принеслась ватага кыргызов-юртовщиков. Только выносливость лошадей помогла незадачливым охотникам унести ноги.
