весьма уверенной в себе, с пухлым гладким лицом, с очками, держащимися на кончике властного носа, и завитыми черными волосами с проседью.
— Я доктор Гренье, — представилась хозяйка кабинета, идя навстречу, в то время как ее тонкие губы прогнулись в слабой улыбке.
Ипполита от изумления застыла на пороге.
— Вы не ожидали увидеть меня? — пошутила Доктор Гренье. — Если бы вы встретили здесь мужчину, то почувствовали себя более свободно? Вы чем-то озабочены? — спросила она, пожимая ей руку.
— Скорее, удивлена, — ответила Ипполита, уже придя в себя. — Человек, который говорил мне о вашей клинике, опустил эту частность, — улыбнулась она.
— Кто вам рассказывал о вилле «Гренье»? — спросила врач, указывая гостье на большое кожаное кресло, расположенное по правую сторону стола.
Обе женщины уселись друг против друга.
— Несколько лет назад в Лугано, — объяснила Ипполита, — я познакомилась с одной немецкой писательницей. Ее звали Лотта Вестсель.
— Под именем которой вы и появились здесь, у нас, — заметила доктор Гренье и добавила: — Почему вы сказали «ее звали»?
— Потому что она погибла в 1945 году в железнодорожной катастрофе в Пиренеях, — сказала Ипполита.
— Я помню ее. Она была пациенткой моего отца, — кивнула доктор Гренье. — И по-видимому, ссылалась на него.
Ипполита решила перейти к теме, которая ее больше волновала, и она сделала это в своем стиле, прервав подобие салонной беседы простой фразой.
— Я беременна, — спокойно заявила она.
Доктор Гренье улыбнулась, словно гостья сообщила, что у нее легкая мигрень.
— Понимаю, — сказала она.
— Но не хочу оставаться в этом положении, — пояснила Ипполита.
— Это ваше право, если вы совершенно уверены в своем выборе.
Тот факт, что врач ее не осуждает, не изменил состояния души Ипполиты, где царили страх и беспокойство. Ипполита не боялась операции самой по себе. Укромное место и профессионализм врачей гарантировали ей полную безопасность. И операция сама по себе была в общем-то простой. Этот страх и это беспокойство относились не к телу, а к иной, неприкосновенной стороне ее личности, можно было бы сказать, к душе, если бы она не боялась этого высокого слова.
Она, которая привыкла ни с кем и ни с чем не считаться, впервые почувствовала в глубине своей души какое-то острое чувство вины.
Когда они с Эдисоном решили, что аборт — это единственное возможное решение, Ипполита ни в чем не сомневалась и не испытывала колебаний, но сейчас, перед лицом такого крайнего решения, ее охватили сомнения, которые очень редко посещали ее. Даже доктор Гренье, которая ни в малейшей степени не осуждала ее и встречала эту проблему с холодной улыбкой, не прибавила ей спокойствия.
— Нам придется сделать серию анализов, — сообщила ей врач.
— Прямо сейчас? — спросила Ипполита.
— Пожалуй, можем начать завтра утром. Так у вас будет время отдохнуть и расслабиться.
Ипполита почувствовала облегчение.
— Я совершенно согласна с вами, — сказала она.
Та самая медсестра, которая ее встретила и направила в кабинет доктора Гренье, отвела ее в комнату на втором этаже здания. Это было что-то вроде больничной палаты, оборудованной очень функционально: широкая кровать, удобная для всех манипуляций, необходимых пациенту, ночной столик, шкаф, кресло, диван, баллон с кислородом на случай нужды. Отказавшись от легкого успокоительного, которое предложила ей медсестра, Ипполита надела ночную рубашку и улеглась в постель, желая побыстрее остаться в одиночестве. Она нуждалась в нем, чтобы поразмышлять как следует над своим положением.
Во время военной бойни погибли миллионы солдат, голод и болезни не пощадили не меньшее число людей. Какой смысл волноваться из-за этого зародыша, который завтра, возможно, будет извлечен из ее чрева? И все-таки ей было не по себе.
Благоразумные и не слишком подверженные влиянию моральных проблем врачи считали, что прерывание беременности — это ее право, и сейчас она готова была воспользоваться им. Но теперь, находясь между сном и бодрствованием в эту бесконечно долгую ночь, Ипполита думала о ребенке, который в безопасной темноте ее чрева зародился и рос. Одна клетка и другая клетка долго скитались в бесконечных пространствах, пока не встретились случайно и слились, чтобы соединиться в одно, чтобы расти вместе. Новые клетки, повинуясь каким-то таинственным сигналам, будут месяцами строить сердце, мозг, руки, ноги, и все вместе сделают возможным появление на свет нового существа. Не какого-то чужого существа, а ее ребенка…
Думая об этом, она тихо плакала, и слезы потоками текли из ее глаз, горячие и оживляющие. К утру Ипполита поняла, что ее ребенок должен жить.
На рассвете, оставив в оплату за причиненное беспокойство чек для доктора Гренье, она вызвала такси и договорилась, чтобы ее отвезли в Милан. Ей казалось, что в первый раз в своей жизни она чувствовала себя по-настоящему спокойной.
В Милане Ипполита сразу же позвонила домой Монтальдо и попросила позвать Эмилиано.
— Мне надо видеть тебя, — заявила она.
Эмилиано понял, что случилось что-то важное, по крайней мере, если судить по её тону.
— Я очень этому рад, — ответил он.
— Хочешь приехать ко мне домой? — продолжала Ипполита.
— Считай, что я уже выхожу, — весело ответил он.
Они встретились у ограды особняка на виа Сербеллони, где жила семья Кривелли.
— Заглуши этот проклятый мотоцикл, пока кто-нибудь не вызвал карабинеров, — предупредила она, имея в виду шум мотора.
Эмилиано послушался и, оставив свой мотоцикл, подошел к девушке, которая смотрела на него с радужной улыбкой.
— Теперь хоть ты объяснишь мне, что происходит? — спросил он.
— Мне просто хотелось увидеть чистое лицо. А твое лицо самое чистое из всех, какие я знаю, — объяснила Ипполита.
Они уселись на каменную кладку ограды и оперлись спиной о ее железные прутья, болтая ногами.
— И это все? — спросил Эмилиано, не скрывая своего разочарования.
— Мне кажется, это немало, — заявила Ипполита, положив ему руку на плечо. — Чистое лицо означает добрую душу, прямой характер, спокойную волю, трезвый ум. Ты для меня воплощаешь все это.
— А ты для меня идея фикс. Я бы и хотел перестать думать о тебе, но я гоню тебя в дверь, а ты влезаешь в окно, — ответил он шутливым тоном, гадая, по какой причине Ипполита сама захотела видеть его.
— Знаешь что, Эмилиано, — сказала она. — Я недавно раздумывала над своей жизнью и пришла к неутешительным выводам. Не знаю, что меня толкало идти всегда наперекор тому, что предписывалось семьей и нашим кругом. Но знаю, что, в конце концов, я оказалась в очень плохом состоянии.
— Не хватает вывода, — сказал Эмилиано.
— Хочу поставить жирную точку и начать все с начала. Вот какой вывод, — сказала она.
— Опять не очень ясно. Непонятно, чего ты хочешь? Моего одобрения принятому решению? — спросил он.
— Гораздо большего. Хочу твоего участия. Если ты согласишься, — потупилась Ипполита.
— Ты имеешь в виду, что мне не придется больше гоняться за тобой? — спросил Эмилиано с ошарашенным видом.
