– Встала? Ты спроси у нее, когда она ложилась! – проворчал старик. – Последние ночи почти не спит… От темна до темна на поле, даже почту не трогала.
– Ничего, пустяки, – ответила Мария Ивановна. – Вот поеду – и все прочту.
Газеты веером ложились на столик, все открытые на нужной странице, и смотрела с них Мария Ивановна – все то же утомленное, спокойное и хмурое лицо. А над этими портретами газетные заголовки – броскими шапками: «Сибирский селекционер – народный агроном республики», «Создателю знаменитой «тверди» – неполегаемой сибирской пшеницы – 70 лет», «Присвоено звание доктора наук без защиты диссертации»…
А потом рядом на тот же столик легли два журнала, открытые где-то на середине, но на этих страницах была иная фотография – дерзко и строго глядел пожилой господин с высокими залысинами, с пышными темными усами, с седеющей бородой. И заголовок: «100-летие со дня рождения пионера сибирской селекции». И еще статья: «Иван Твердохлебов – ученый и гражданин»…
– Вот вы и встретились, – говорил старик, радостно поглядывая на Марию Ивановну.
– Спасибо! – Она с чувством пожала ему руку.
– Да, вот еще телеграммы… – Он вынул из кармана пачку телеграмм, выбрал одну из них. – И ты знаешь, от кого есть? От Лясоты.
– От Лясоты? С чего бы это? – удивилась Мария Ивановна.
– Время подошло такое, Мария Ивановна. Время обнимать – и время уклоняться от объятий, – лукаво сказал старик. – Кстати, ведь вы с ним одного выпуска?
– Нет… Когда я училась, он был аспирантом.
– Где?
– Там же, в Петровской академии.
По пустынной лиственничной аллее Тимирязевской академии бесшумно катится, словно плывет по воздуху, крылатая пролетка; вожжи в свободном провисе покачиваются над облучком, их никто не держит. Кучера нет. Седок с кожаной подушки безмолвно смотрит на нас. Мы узнаем в нем знакомого по фотографии Ивана Николаевича Твердохлебова. А чуть поодаль, посреди лиственничной аллеи, стоит тот самый столик с газетами, возле которого Мария Ивановна, одна.
Твердохлебов оглядывается, вынимает из кармана жилетки серебряные часы, открывает крышку и произносит:
– Маша, тебе пора!
Мария Ивановна хочет что-то сказать ему, жестом задержать, остановить, но… пролетка медленно удаляется, растворяясь в трепетно-зыбкой куще.
Мария Ивановна как бы машинально кинулась за пролеткой и… вдруг очутилась в людной многоярусной аудитории, где возбужденно спорили Макарьев и Лясота.
– Дети продолжают жизнь, заложенную ранее в их родителей, – говорит Макарьев. – Ибо и дети и родители являются продуктом одного и того же наследственного вещества.
– Это схоластика, средневековая ложь! – кричит Лясота. – Мы поломаем вашу мистическую наследственность и будем управлять ею в интересах нашего хозяйства и общества.
– Вам не хватит жизни для этого.
– Мы начнем, а дети завершат!
– К счастью, у горбатых родителей рождаются нормальные дети.
– Овес рождается от овса, а пес от пса! – крикнул кто-то из студентов, и аудитория загрохотала…
– Когда это было? – спросил тот самый старик.
– Всю жизнь так было, – ответила Мария Ивановна.
– Всю жизнь Лясота был аспирантом? Маша, ты о чем говоришь?
Мария Ивановна и в самом деле как бы очнулась, смотрит с удивлением на старика. Она все еще стоит возле столика, рука ее по привычке перебирает журналы и газеты.
– Ты меня совсем не слушаешь, – продолжал старик. – Здорова ли ты?
– Я, как старая лошадь, вроде бы стоя задремала, – усмехнулась Мария Ивановна и другим голосом: – Наташа, где ты?
– Тут я! – донеслось из дому. – Плащ твой ищу.
– Он на вешалке, за шкафом. Не забудь мою сумку на столе! В ней часы, – крикнула Мария Ивановна и обернулась к старику: – Спасибо, друг мой. До свидания!
Она забрала газеты и журналы и направилась к машине. Наташа тем временем вынесла ей из дому плащ и портфель. Мария Ивановна раскрыла портфель-сумку, достала серебряные часы-луковицу (те же самые, отцовские), раскрыла крышку. Было ровно восемь утра. Послушала еще – часы тикают.
– Ну, мы поехали.
Она села в машину, махнула рукой, и «газик» сорвался с места. Мария Ивановна смотрит сквозь лобовое стекло на убегающую дорогу, на пшеничные поля и произносит про себя:
– Овес от овса, а пес от пса…
– А я вам говорю – наша наука оторвана от практики. Она преклоняется перед стойкостью видов и забывает о конкуренции, – звенит высокий голос Лясоты.
